Михаил Белозёров - Атомный век
— Посмотри, видишь, того, что у костра? — спросил Берзалов, разглядывая лагерь в бинокль.
Солнце светило в сторону лагеря, и можно было не опасаться, что их заметят издали. Принялся накрапывать дождь — мелкий, весенний, тёплый. А за горизонтом, который был обложен зеленовато — чёрными тучами, всё ещё беззвучно сверкали зарницы.
— Сейчас… — в тяжёлой военной форме Гуча выглядел массивнее Годзиллы.
Восьмеро сидело у костра, двое — у палаток, что они там делали и вооружены ли, трудно было понять. Один рубил дрова, а ещё один играл роль часового: ходил поодаль, поглядывал по сторонам и откровенно зевал, интересуясь больше содержимым котла, чем окрестностями. Вот у него‑то единственного и был автомат — чёрный «абакан» с подствольником, да ещё парочка гранат в кармашках разгрузки.
— Вижу… — как будто сонно ответил Гуча, не отрываясь от прицела.
На это раз лицо у Гучи было более чем внимательным, словно он наконец озаботился ситуацией.
— Ну?.. — встряхнул его Берзалов.
«Гляди, снайпер! — хотелось крикнуть ему, — гляди в оба, от тебя сейчас многое зависит!»
— Вертолётчик… — с придыханием в голосе определил Гуча. — Точно, вертолётчик! Мамой клянусь!
— Мо — ло — о-дец! — похвалил Берзалов и впервые за всё время почувствовал, как удача сама идёт в руки.
На человеке была куртка реглан и кожаный шлем, а ещё запястья на обеих руках были перевязаны грязным бинтом. В наручниках, что ли, его таскали?
— А если это не он, а просто «дуб» в одежде вертолетчика?.. — предположил Гуча и, оторвавшись от прицела, вопросительно уставился на старшего лейтенанта, словно увидел его впервые.
Любил Гуча испортить настроение, очень любил, и вопросы у него были с подковырками, словно он хотел однажды уличить Берзалова в слабости духа. Не дождётесь, подумал Берзалов.
— Тоже верно, — неохотно согласился он, но так, чтобы Гуча осознал свою ошибку, которая заключалась в отрицании очевидного: вертолётчика оставалось только найти. — Остриё пять, слышите меня, — он назвал позывной старшего прапорщика Гаврилова.
— Остриё семь, слышу хорошо, — тотчас отозвался тот.
— Наблюдаем предположительно нашего вертолётчика.
— Где?! — встрепенулся Гаврилов и, кажись, даже подпрыгнул от восторга, забыв о своей извечной степенности пограничника.
— Человек в реглане и шлеме, сидит в центре у костра.
— Ага… ага… вижу… вижу… Что планируете? Стрелять нельзя. Можно зацепить своего.
— Возьми ещё одного снайпера и посади сверху. Доложишься, а я потом к ним выйду. Всё же свои люди, не должны стрелять.
— Ладно… хорошо… — сдержанно оценил Гаврилов. — Но с другой стороны, если они удерживают вертолётчика, то значит, не свои?
Умел он, как и Гуча, не вовремя вывернуть ситуацию наизнанку. Только изнанка эта никому не нужна была. Ясно же, что вертолётчик в лагере. Если мы его найдём, то он нам всё расскажет, а это реальный шанс успеха, который упустить нельзя никак.
— Тоже верно, — согласился Берзалов. — А что вы предлагаете?
Он не стал пользоваться системой «мираж», чтобы не отвлекаться. Да и Гаврилов сам всё видел прекрасно.
— Да, пожалуй, больше и предложить нечего. Разве что разведать получше, точно определиться с нашим вертолётчиком и ударить.
— Можно, — согласился Берзалов, — но вечер на носу, через час стемнеет, можем не успеть. К тому же, обратите внимание, почему они выбрали такое неудобное место? Голый склон насыпи, как на ладони. Схорониться негде.
— А бог его знает… — Гаврилов, должно быть, приник к окулярам, потому что предположил на секунду позже: — Может, они психи? Даже охранение не выставили.
— Психи, не психи, но что‑то здесь не то, тянуть нельзя, надо действовать сейчас.
— Может, они кого‑то поджидают? Поезда, интересно, ходят?
— Какие поезда? — удивился Берзалов и понял, что оплошал. А ведь он как командир должен был предусмотреть и этот вариант, каким бы диким он ни казался. Вашу — у-у Машу — у-у!.. Пути‑то под носом. А раз есть пути, значит, есть и поезд.
— Всякие…
— Я смотрел, рельсы ржавые, — чуть ли не оправдываясь, сказал Берзалов.
— Здесь этих веток — целая узловая станция. Автодрезина может прийти, — гнул своё старший прапорщик.
— Я и не подумал… — признался Берзалов и ещё раз убедился в отменном чутье прапорщика на всякого рода каверзы судьбы. На то он и пограничник, чтобы все варианты отрабатывать. Золото, а не человек.
Пока они обсуждали этот вопрос, пока взвешивали за и против, на позицию прибыл Морозов, о чём незамедлительно Гаврилов и доложил.
— Насчёт поездов мы потом поговорим, — сказал Берзалов. — Предупреди, что стрелять только в том случае, если мне будет угрожать реальная опасность или когда я махну рукой.
— Так точно, — отреагировал Гаврилов. — Всё сделаю, командир.
— Ну тогда я пошёл… — сказал Берзалов так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его намерениях.
— Удачи!
— К чёрту! — проворчал Берзалов, ощущая, как по спине пробежали мурашки страха.
Не любил он этот момент. Да и как его любить, если он похож на обман в лучших надеждах. Тут ещё Спас неожиданно произнёс целую тираду, чего за ним отродясь не наблюдалось: «Встанешь в полный рост и всех напугаешь, и ничего не будет». «Почему?» — не поверил ему Берзалов. «Потому, что ты везунчик, трижды везунчик, мать твою за ногу, потому что ты ещё ни разу в штаны не наложил по — настоящему, даже во время термоядерной», — как пророк, ответил Спас. Берзалов покрылся холодным потом. Но отступать было поздно. Он поставил «переводчик» на очередь и двинулся к лагерю с таким расчетом, чтобы не быть на линии огня ни у Гучи, ни у Колюшки Рябцева и чтобы у тех, кто сидел около костра, не было времени на раздумье, а тем более, чтобы схватиться за оружие. Ну и Спас, конечно, вселил уверенность, потому что получалось, что всё заранее известно, не в деталях, конечно, а в общих чертах, чего вполне было достаточно для душевного равновесия. Хорошо, если Спас не ошибся, размышлял Берзалов, двигаясь в траве, как большая ящерица, а если ошибся? Это тебе не русский авось, думал он, моля всех мыслимых и немыслимых богов, чтобы его не обнаружили раньше времени. Впрочем, в какой‑то момент ему стало даже неинтересно. А что если встать в полный рост и двигаться, как мишень на стрельбище? Что тогда, судьба изменится, или моё поведение тоже учтено? Так ничего и не решив, и не желая искушать Спаса, Берзалов благополучно добрался до цели, разве что больно ударившись коленом о железобетонную сваю, торчащую из земли.
* * *Он уже готов был вскочить, чтобы застать сидящих у костра врасплох, когда Гуча произнёс напряженно:
— Командир… погоди — и-и… погоди — и-и… часовой смотрит в твою сторону…
От костра Берзалова отделяли всего лишь буйные кусты жимолости. Люди, сидящие вокруг, разговаривали об удачной охоте и о каком‑то Петре Матвеевиче, который должен был их забрать утром. Выходит, Гаврилов прав, подумал Берзалов, выходит, есть автодрезина! У прапорщика отменное чутье! Ай, да Гаврилов! Ай, да сукин сын! Может, у него свой Спас есть? — позавидовал Берзалов. Лучше моего?
Трое ближних со спины были заросшими, седыми и широченными, как шкафы. Тот, что стоял в профиль, одетый в короткую куртку, отороченную белым мехом, был юн и с девственным пушком на лице. Следующий человек напротив выделялся чертами лица и густой чёрной бородой. Он, как и «шкафы», был непомерно силён и крепок. Руки у него были оголены по локти, и мышцы на них бугрились, как канаты. Берзалов определил его как вожака. Неужто на них так радиация действует? — страшно удивился он. Тот, что рядом с ним по правую руку, в телогрейке, был мелок и тщедушен, с испитым лицом, зато следующий в куртке реглан опять же был здоров, как бугай, правда, не такой крупный, однако на вертолётчика почему‑то не тянул, хотя Берзалов не знал в лицо ни Самойлова, ни Русакова, ни третьего, фамилию которого он забыл: то ли Исаев, то ли Евсеев. Не такое зверское лицо должно быть у вертолётчика, думал Берзалов, не такое, а одухотворенное, тонкое, породистое, лицо человека, посвятившего себя сложной технике. Но отступать было поздно. Был ещё и восьмой, однако Берзалов не сумел его разглядеть — «шкафы» мешали.
— Всё… отвернулся… командир, я его держу на мушке… — с придыханием сообщил Гуча таким тоном, как будто выполнял тяжеленную работу
Берзалов сделал вдох, мысленно перекрестился, вскочил и шагнул из‑за спин «шкафов» к костру. С этого момента время стало резиновым и словно разложилось на сто тысяч крохотных мгновений, и он увидел.
Варево в котле бурлило и выплескивалось наружу, заставляя ноздри трепетать от вкусного запаха. Тот, который в реглане, шевелил палкой дрова и не заметил Берзалова. У человека же с чёрной бородой в форме лопаты сделалось изумленное лицо, но и реакция была почти мгновенной. Пока он тянулся куда‑то вбок, к сапогу, где, должно быть, у него было спрятано оружие, Берзалов успел краем глаза оценить положение часового, который находился чуть сзади, справа и который, оплошав, только — только взялся за ремень, чтобы сдернуть с плеча автомат. Тот, что рубил дровишки, выронил топор. Топор ещё не успел коснуться земли, а Берзалов встретился с взглядом с бородатым, повёл стволом автомата и покачал головой, говоря тем самым, что не надо рыпаться, не надо. Ни к чему хорошему это не приведёт. Остальные: двое у палатки — заморыши, один, голый по пояс, возящийся с мясом, замерли, словно парализованные, словно их хватил удар молнии. Потом Берзалов услышал, как щёлкнул выстрел и как летит пуля, и как она попадает в часового с чавкающим звуком: «Чмок!» И закричал диким голосом, даже не обернувшись, потому что знал, что Гуча, даже несмотря на свой бешеный темперамент, стреляет без промаха:
