Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
…Двенадцатиузловым ходом, демонстративно дымя высокими трубами, «Валгалла» прошла мимо Константиновской батареи, мимо уныло застывших на рейде остатков Черноморского флота — линкора «Генерал Алексеев», старых броненосцев, дряхлых крейсеров, уставших от шестилетних походов и боев эсминцев, мимо неопрятных с ржавыми бортами транспортов и щеголеватого английского дредноута, плавно замедлила скорость и нагловато, как и подобает судну под звездно-полосатым флагом, стала вытравливать якорную цепь напротив входа в Южную бухту. Примерно в полумиле от Графской пристани. И, словно некий символ, выйдя из-под нависающей с севера тучи, солнце блеснуло на золотых куполах Владимирского собора.
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
«…Тяжелая, как в боевой рубке крейсера, дверь каюты захлопывается с тихим вздохом пневматического демпфера, отсекая и корабельную реальность, и фосфоресцирующее море за бортом, и вообще весь новый для нас „старый мир“. В нем мне пока ничто не угрожает, и на корабле никого, кроме надежных товарищей и верной дружины.
А все равно под защитой бронепластиковых переборок как-то спокойнее и уютнее. Да и броня ведь только снаружи, а изнутри облицовка вполне штатская.
Я не стал изощряться в оформлении своего жилища, каждый входящий увидит обыкновенную секцию из просторного холла, кабинета и спальни, конечно, со вкусом оформленную, с хорошей мебелью, небольшой коллекцией холодного оружия, парой сотен самых любимых книг, но не более. Совсем не дворец Семирамиды… На берегу могут быть и, наверное, будут всякие другие жилища, может, роскошные дворцы, как и подобает лицам нашего ранга, а может, и попроще, деревянные, по фигуре, но эта каюта окончательная, и жить в ней, и тонуть, если что. Меня это радует. Хоть кое-что появилось постоянное в раздражающе непрочной действительности.
Но есть и у меня маленький секрет, о котором не стоит знать никому. Открываю скрытую за книжными полками дверь и прохожу в убежище. Это тоже кабинет, но совсем другой.
Сажусь в старое, с потертыми подлокотниками коричневое кожаное кресло, перед тем, как начать писать, с удовольствием осматриваюсь.
Кабинет невелик, но уютен. Отражает хороший вкус, не мой, а давно умершего человека. Я давно мечтал именно об этом кабинете, с тех самых пор, как в раннем детстве, еще в пятидесятых, отец брал меня иногда в гости к своему приятелю, университетскому профессору, жившему недалеко от Чистых прудов. Мы тогда жили тесно и скудно, отдельная четырехкомнатная квартира, пусть и в невзрачном двухэтажном флигеле, казалась мне чудом.
Взрослые занимались своими делами, а меня сажали в это самое кресло, я включал настольную бронзовую лампу под зеленым шелковым абажуром с фестончиками, играл с грандиозным малахитово-чугунным письменным прибором (в нем было три чернильницы, батарея толстых, как сигары, перьевых ручек, пепельница, подставка для спичек и даже колокольчик для вызова секретаря) или, поскольку приказано было вести себя тихо, часами перелистывал тома Брэма и Элизе Реклю… И на всю жизнь остались в памяти отражения лампы в дверцах шкафов, запахи старой бумаги и кожи переплетов, дорогого табака — все ящики правой тумбы были забиты подарочными наборами «Богатырей» и «Запорожцев», добрый Василий Спиридонович всегда дарил мне пустые коробки с шуршащим, присыпанным золотой пылью станиолем внутри… Вот и воспроизвел я для себя его кабинет в память о детстве, об отце и его друзьях, о тогдашней Москве с долгими зимами и частыми метелями, с воем ветра за окном и потрескивающей в углу голландке, обложенной зелеными с золотом изразцами…
Нет, я на самом деле счастлив сейчас. Перед нашим «исходом» психическое состояние всей нашей компании, мое собственное в том числе, находилось на самой грани…
Как ни бравируй своей несгибаемостью, как ни убеждай себя — какие мы лихие и жесткие парни, мол, нипочем нам и пришельцы, и любые чудеса мироздания… А так, увы, не бывает! Какое-то время человек способен выносить запредельные нагрузки, будь то война, ленинградская блокада или тюрьма, но не до бесконечности же…
Воронцов в этом смысле покрепче нас, штатских, привычнее к одиночеству в толпе и к мучительным многомесячным плаваниям, а и то… Что же говорить о других? О терзаемом несчастной любовью и невозможностью хотя бы избежать ежедневных встреч с объектом своей страсти и «счастливым соперником» Берестине, о Сашке с его конфликтом между долгом по отношению к жене и желанием навсегда ее забыть в объятиях Сильвии, о Ларисе, и так не слишком уравновешенной, поставленной в ничем, кроме как чувствами к Олегу, не оправданные, трудно выносимые обстоятельства…
Профессионально изучая и оценивая обстановку, я со дня на день ждал внезапной катастрофы, психической эпидемии, если угодно.
А тут и меня самого достало. Последние события в Замке, сеанс приобщения к вселенскому гиперразуму. Таиться мне незачем, я готов был бежать куда угодно — в Древний Египет, в доколумбовы прерии, в сталинскую державу, лишь бы вырваться, соскочить с предметного стекла чужого микроскопа. Ну его к черту, это сверхзнание, этот шанс на бессмертие и власть над Вселенной! Я не хочу становиться деталью гиперкомпьютера и даже его оператором! Мне достаточно быть свободным человеком. На своей Земле. Нет, если я когда-нибудь дорасту до осознания абсолютной необходимости включиться в игры титанов, я в них сыграю. Отчего бы и нет? Но сейчас-то я этого не хочу…
Дай бог, чтобы слова Антона оказались правдой, слова о том, что Высшие силы оставят нас наконец в покое. Но до каких пор, вот в чем «зе квесчен»! Пока мы естественным путем не дозреем или пока наши способности не потребуются, чтобы в очередной раз изобразить ту самую соломинку, которой не хватает буйволу?
А так что же, так все хорошо, за бортом Черное море, скоро Крым, Россия… Осталось только победить!
Размышляя вот так, в тишине и покое, накануне решающих и слишком опасных для всех нас событий, я еще раз задумываюсь — в самый, наверное, последний раз, потому что завтра уже начнется новая эра и думать придется только о частностях, хотя и весьма масштабных, — а будет ли все-таки лучше? Не нам, о нас речь не идет, мы всегда сумеем устроиться, а вообще людям, русским — прежде всего?
Вроде бы все проработано наитщательнейшим образом. Не станет коммунизма, неоткуда будет взяться и фашизму? Скорее всего, так, но вдруг здесь не прямая связь? Россия сохранит свой генофонд, лучшие умы будут творить не в эмиграции, а дома, да еще и пользуясь неограниченной поддержкой, что и не снилось Сикорскому и ему подобным. Нашей поддержкой. Остановится заведенная на десятилетия машина самоуничтожения нации. Тоже почти бесспорно, но не на таких ли рассуждениях прокололся Антон с товарищами? Как угадать, какие мутации возникнут в обществе, пришедшем к революции все-таки почти естественным путем и на этом пути остановленном?
А как быть с новой, сейчас вот возникающей советской элитой, частично уже дорвавшейся до власти, частично ждущей своей очереди на власть и готовой биться за нее, не останавливаясь перед «большим террором»?
Не сработает ли некая «отраженная волна времени», не забродит ли нечто этакое в смутном подсознании нынешних крестьян-бедняков, помощников аптекарей, рабочих «от станка» и выпускников ЦПШ, которые в параллельной реальности уже побывали наркомами, генералами и членами всяческих бюро? И не берет ли во мне самом реванш Иосиф Виссарионович, якобы мною посрамленный и униженный? Оставивший на память о себе бред величия и стремление решать судьбы человечества?
На этом месте я отложил ручку, подошел к окну. Не к каютному иллюминатору, а нормальному высокому окну за плюшевой портьерой. Там, за припорошенными снегом и тронутыми морозным узором стеклами, синел ночной бульвар. Падали снежинки, изредка проезжали, медленно и плавно, «Победы» и «ЗИМы» …Компьютерная видеореконструкция моих же детских воспоминаний. Над бульваром иллюминация из электролампочек, покрашенных красной и зеленой красками.
Там, за окном, скоро Новый год. Кажется, пятьдесят восьмой? Днем мы с родителями смотрели в «Ударнике» «Карнавальную ночь», а праздновать пришли сюда… И из коридора должно пахнуть пирогами и индейкой, что доходит до кондиции в духовке…
Пришлось сейчас же выпить по случаю давно минувшего праздника рюмку «Смирновской»: в тот раз, по причине юного возраста, не дали. М-да-а…
Но все же полегчало.
Чего так уж рефлектировать? Часовой механизм затикал, обратного хода нет, если только не развернуть сейчас корабль и не отправиться на самом деле Африку завоевывать…
