Настоящая фантастика – 2010 - Генри Лайон Олди
Острие коснулось живота. Регина завизжала…
— Замолчи сейчас же!
Голос у мамы резкий и злой.
— Ты плохая девочка! Ты мешаешь мне работать. Ты мешаешь папе спать. Ты не учишься и не слушаешься. Нам такая девочка не нужна! Мы от тебя отказываемся. А вместо тебя возьмем Труди Шпильман — она хорошая.
Одна-одинешенька. И дверь захлопнулась. Надо прижать ладошку к идентификатору! Нет, хитрая дверь не открывается.
— Это я, Регина! Пустите меня домой!
— В доступе отказано, — ядовитым голосом Труди отвечает информателла. — Ты здесь больше не живешь, плохая девочка. Уходи! Или я вызову полицию…
Вой сирен. Приближается. Сейчас полицейские арестуют плохую девочку и посадят в тюрьму…
…со всех сторон к кораблю летели злые флуктуации. Папа палил в них из плазматора, но это не помогало. Флуктуаций было очень много. Они обсели корабль, как осы — сладкую булку, и принялись его грызть. В боку «Громобоя» открылась рваная дыра, через нее в рубку просунулись щупальца и утащили папу. Регина уцепилась за папину ногу. Ее тоже выволокло наружу, прямо в черный-пречерный космос, где не было ни одной, даже самой завалящей звездочки…
В красный сенсор коммуникатора Линда попала лишь с третьего раза. Рука девочки отчаянно дрожала.
— Помогите! Скорее! Дядя Фердинанд! Мы здесь, у пруда!..
5
Жену капитан ван Фрассен нашел возле 4-го корпуса. Здесь размещались кафедры двух факультетов: иерологии, науки о социальной иерархии, и этнодицеи — науки о правах народов. Символично, подумал капитан, вспомнив разговор с охранником. Дважды символично, если приплюсовать еще и разговор с адмиралом. Ладно, отложим символы до лучших времен. Он шагнул вперед, вынимая из-за спины букет астр, приготовленный заранее…
…и задохнулся от горькой нежности.
Полчаса назад начался дождь. Анна-Мария, раскрыв силовой зонтик, стояла возле клумбы с ноготками, шалфеем и махровым гравилатом. Флюоресцирующий купол работал в «поясном» режиме. К ногам графини подтекали робкие струйки, облизывая каблучки туфель. Клумба напоминала тлеющее пепелище, оставшееся на месте родного дома, Анна-Мария ван Фрассен — погорелицу, которой негде укрыться от ливня.
Печаль в коконе, подумал капитан. Что вылупится? Эй, брат, да ты поэт! Нельзя, чтобы об этом пронюхал дядя Фриц. Поэтов в академии Генерального штаба едят без хлеба.
— Извини, — он нырнул под зонтик, — задержался.
Силовое поле, среагировав на тепло человеческого тела, расширило защитный объем «на двоих» — и вновь замерцало.
— Нет тебе прощения, — с вялой улыбкой ответила Анна-Мария. — Ты пришел на семь минут раньше. Ты врешь, чтобы сделать мне приятное. Ничего нет лучше виноватого мужа, согласного каяться.
Приняв букет, она зарылась в астры лицом.
— Со мной связывался дядя Фриц. Я зачислен в академию. Но пока это секрет.
— Тоже мне секрет! Дядя Фриц болтлив, как сорока. Я знала это утром.
— И не сказала мне? Первой?!
— Я что, самоубийца? Дядя предупредил, что болтушек он пускает на плазму для бортовых батарей флагмана «Отчаянный».
— Есть такой флагман?
— Наверное, есть. Если болтушки еще не завоевали человечество — должен быть.
Мимо пробежала стайка аспирантов. Здороваясь с графиней, они тщетно пытались напустить на себя серьезный, приличествующий истинным кавалерам вид. Девицы зашушукались, обсуждая мужские стати капитана.
— Гордись. — Анна-Мария сделалась копией адмирала Рейнеке, только без командного баса. — Ты кумир. Девчонки просто диву даются. Старая карга оторвала такого муженька! Каждая юбка рассчитывает увести тебя лунной ночью.
— Ты не старая.
— Разумеется. И не карга. Когда я действительно состарюсь, я буду королевой этносоциологии. И стану трезвонить на всех углах, какая я, в сущности, молоденькая. — Она вздохнула. — На самом деле я очень боюсь старости, Тео. И знаешь, что еще, Тео? Я боюсь ее.
Он не понял.
— Кого?
— Нашу дочь. Я очень боюсь нашу дочь.
С минуту, если не больше, ван Фрассен не знал, что ответить.
— Вот и молчи. — Анна-Мария сменила одну улыбку на другую: вялую на измученную. Как ни странно, лицо графини помолодело. Капитан почувствовал себя опытным, пожилым опекуном, успокаивающим юную воспитанницу. — Они все поздравляют меня, Тео. Наперегонки, наперебой. Коллеги, студенты, деканы. Ректор — и тот отметился. Вы родили кусок золота, говорят они. И начинают расспрашивать. А глазки-то горят, слюнки-то текут! Словно они подсматривают в замочную скважину…
— Спрашивают? О чем?
— О Регине. Как она вела себя раньше? Была ли особенной? Не замечала ли я за ней чего-нибудь этакого? В чем проявлялся ее талант? Знаю ли я, каков процент телепатов в отношении к населению Ойкумены? Понимаю ли я, какое это счастье? Да, отвечаю я. Понимаю. А они все спрашивают, спрашивают… Да, киваю я. Да, я родила кусок золота. Золото давным-давно перестало быть мерилом ценности. Но какое это имеет значение? Я родила живой кусок золота, Тео. Я боюсь.
