Гнев Севера - Александр Владимирович Мазин
Потому не удивительно, что сказанное архиепископом Йорвикским — обязательно к исполнению. Всеми. В том числе и королем. Потому что Вулфер — глас Божий на этом куске суши. И архиепископ точно знает, чего хочет Бог. А хочет Всевышний, по его словам, только одного: смерти язычников.
Именно этому и посвящена воскресная проповедь в Йорвикском соборе.
Всех выживших норманнов должно предать смерти. Причем смерти мучительной, ибо страдание здесь на земле, возможно, очистит их погрязшие в грехе души. Они смердят серой и тленом так сильно, что его высокопреосвященство Вулфер ощущает этот тошнотворный запах уже на дистанции ста шагов. И вынужден с отвращением взирать, как черви копошатся в прогнивших языческих душах.
Впору ему посочувствовать, потому что ежели так, то и от моей души высокопреосвященство тоже должно воротить неслабо… А вот почему-то не воротит.
Даже сейчас, после проповеди. Более того, его преосвященство удостоил меня личной аудиенции, во время которой блевать даже не собирался, а взирал вполне благосклонно, словно я и впрямь был тем, за кого себя выдаю: благочестивым воином-христианином, карой проклятых язычников и основой церковного благосостояния.
Я воин-христианин. Благочестивый. Следовательно — палач язычников и потенциальный источник благосостояния.
А еще обо мне хорошо отозвался аббат Годвин, внесший в церковный общак часть норманнских пожертвований. К счастью, он понятия не имел, что сделаны они проклятыми норманнами практически добровольно.
Надо полагать, именно поэтому высокопреосвященство выделил меня среди прочих вояк короля и удостоил отдельной беседы, полной намеков и двусмысленных улыбок.
В ответ я тоже кое о чем намекнул. Причем довольно прозрачно. Мол, все добытое в честном бою бескорыстно отдал матери-церкви, а королевского жалованья все нет и нет. Скоро даже покушать не на что будет.
«Так уж и не на что?» — проворковал его высокопреосвященство, буквально раздевая меня взглядом и представляя, как моя одежда и оружие перемещаются в архиепископские сундуки.
Увы. Только и осталось, что оружие. А без него же никак? Как я без него буду язычников изничтожать?
Вот если бы церковь одарила меня парой серебряных монет за мой неустанный труд на кровавой ниве…
Архиепископ удивился. И возмутился. Как мне такое вообще в голову пришло? Все церковное серебро — исключительно для церковных нужд. А нужды эти — ого-го! Как-никак за такую прорву грешного народа молиться приходится.
Вот как? А что, если я знаю, как это серебро добыть?
Ух ты, как возбудился!
Так просто же. Я, как человек опытный и немало повидавший, абсолютно уверен, что за пленных норманнов их языческие родичи могут неплохо отстегнуть. И зачем в этом случае убивать пленников, бесполезно расходуя ценный ресурс?
Собственно, ради этого я и добивался встречи с сановным прелатом. Воззвать к его алчности.
Не вышло.
Вулфер выдал мне отеческое разъяснение: убытков от северных дикарей куда больше, чем можно слупить за них серебра. Это — прямым текстом.
А непрямым: пленники принадлежат королю. А король, к сожалению, передать их церкви категорически отказался. А посему — смерть язычникам!
Очень хотелось рассказать Вулферу, какие убытки постигнут церковь, когда в город придут разгневанные Рагнарсоны. Что не будет тогда ни доходов, ни архиепископства, ни самого иерарха.
Не рискнул. Не положено мне такое знать. Я ж с норманнами общался только посредством оружия.
Так что я почтительно поблагодарил архиепископа йорвикского за науку, пообещал непременно поделиться нажитым, когда оно наживется, и, благословленный, покинул храм.
А по выходе был пойман моим прямым начальством.
Теобальд. Дошло до него, что я общался с Озриком. И о чем это, интересно?
— Понравилось ему, как я с оружием управляюсь, — простодушно сообщил я. — К себе звал. Танство сулил.
Ну а что? Клятвы молчать с меня не брали.
— А ты что же? — осведомился Теобальд.
— Сказал, что Элла — король сильный и справедливый. Наверняка тоже оценит меня по достоинству, когда увидит в бою.
— Он уже видел, — сообщил Теобальд. — Ты управился с тремя не худшими воинами, хотя никого не убил.
— Я не хотел их убивать, — скромно потупясь, признался я. — Я подумал: негоже убивать людей моего короля. Я же не знал, что они — не его.
— А знал бы — убил? — напрямик спросил Теобальд.
Я покачал головой:
— Молодости свойственна наглость и глупость. А Озрик… Мне понравилось с ним сражаться. Он — интересный противник. Да и убивать — грех. Другое дело, если за веру или за короля. Тогда — с большим удовольствием.
— И в чем разница? — поинтересовался мой нынешний командир.
— Это очевидно, — я пожал плечами. — Когда я убиваю за короля, это уже не мой грех. А когда мне велят убивать они, — я кивнул в сторону собора, — тем более.
И Теобальд отстал.
— Я бы его приблизил, — сказал Элла. — Но не знаю, могу ли ему верить.
— Мой господин, это из-за того, что он ирландец?
— Нет, Теобальд, — Элла усмехнулся. — То, что он ирландец, это хорошо. У него здесь нет ни родни, ни друзей. Тут другое: мне нечем сделать этого ирландца преданным только мне. И меня беспокоит, что он не убил Озрика, хотя мог это сделать.
— Тогда бы его пришлось казнить, — заметил Теобальд. — Или заполучить во враги озрикова отца.
— Я обменял бы на мертвого Озрика десяток таких, как этот ирлашка, — проворчал король Нортумбрии. — Озрик — правая рука Осберта. Знаешь, с каким бы удовольствием я отрубил эту руку?
— Это приказ? — уточнил Теобальд. — Передать его Николасу?
Элла мотнул головой:
— Ирлашка умен. Как-нибудь выкрутится. А знаешь, что он предложил архиепископу? Отпустить пленных норманнов за выкуп!
— Догадываюсь, что тот ему ответил.
— То же, что и мне, — король столкнул лежащую на коленях голову гончей, встал и прошелся по залу. — Смерть язычникам!
— Даже не предложил их крестить?
— Сказал: их души уже в аду. Однако если я так милосерден, то он мог бы вымолить им прощение. Если сотня монахов денно и нощно… — Элла остановился.
— …И не бесплатно…
— Вот именно! Всего лишь за три четверти выкупа! — Элла фыркнул.
