Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)

-Открывай скорее, Андрей, - взмолилась Марина.

Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики,

залитые белесым соком.

-Какой запах!

-Держи, - я протянул банку Марине. Она отпила сока.

-Вкусно.

Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.

Я открыл банку для себя.

Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.

-Неплохо, - сказал я, отшвырнув пустую банку. – Бывшие, наверное, по

праздникам это ели?

Марина наморщила лоб:

-Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть…

Богатые ели свежие каждый день, а бедные – на праздник.

-А это тогда для кого? – я кивнул на коробки.

-А это, наверное, для бедных – на каждый день. Или, может, для

путешественников - таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

-Всполох, - я замялся. – Похоже, Андрюшка открывал эти банки по

праздникам.

Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.

-Выходит, у тебя сегодня большой праздник.

Для нее Андрюшка и я – это одно и то же…

Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес.

Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали

остовы каких-то зданий.

Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.

Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную

воду.

За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на

значительном расстоянии, застилая солнце, - высилась ржавая стена,

оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.

-Московская резервация, - прошептала всезнайка-Марина, положив руку

мне на плечо.

12

НЕВИДИМЫЕ СТРЕЛЫ

В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе.

Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей,

слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.

У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но

немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели

пить.

Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил,

наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в

Обнинск, просил: «Мама, купи «чебурашку». Мать сердилась:

-Потом по туалетам тебя таскай!

Но все-таки покупала.

Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь.

Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных «жигулей» и «волг», окинули

ленивыми взглядами: «Нет, не поедет»; лишь один – порядку ради – окликнул:

«Парень, в Медынь?».

Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки,

гудящей народом.

Улицы Малоярославца широки и пустынны.

Многоэтажек здесь немного и почти все – новые.

Сразу за памятником героям 1812 года – частный сектор, полукольцом

огибающий центр города.

Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с

огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о

стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по -

столичному.

За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два

тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки,

за спинами – длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.

Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет.

Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду,

преимущественно из Москвы.

«Отдыхают люди», - позавидовал Андрей.

У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под

забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.

«У, зверюга, – подумал Островцев. – Понавыводили, сволочи».

Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого -

луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома

церквушка – маковки сверкают на солнце.

Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла,

загремела цепью.

Андрей вошел в калитку. По тропинке - мимо кустов смородины и

крыжовника - к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.

Надавил кнопку звонка.

За дверью раздался треск, затем - голос:

-Сейчас!

Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка

раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке

кровеносных сосудов.

-Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая

Островцева.

-Я к Анне Владимировне.

-А ее нет.

Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.

-Ну, пройдите, - вздохнула та. - Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?

-Да, - соврал Андрей, переступая порог.

-Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.

-Нет, - Островцев замялся. – Мне бы лично…

Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах

шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.

Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с

бахромой, на столе – букет полевых цветов.

Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла

кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали.

Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина

опередила.

-Чаю не хотите?

-Нет, спасибо.

-Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что

ли, пошел.

Андрей кивнул.

-Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?

Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.

- Я на станции Родинка живу.

-О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, - на лице женщины мелькнуло

сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?

-В пять.

-Ах-ах, - всплеснула руками женщина.

Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.

-А вы бы сняли комнату поближе.

-Дорого.

Андрею стало скучно.

-Да, дороговизна.

Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.

«Идет», - мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе:

придется ломать комедию перед матерью Анюты.

-Идет Анна Владимировна? – спросил он.

-Не, соседка в магазин.

Андрей поднялся с лавки.

-Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.

-А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих

самых байкеров смотреть.

Андрей встрепенулся.

-С жильцом?

-С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.

За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели

мотоциклы и слышались крики.

Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался

передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно

стремящиеся к бегу.

Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом,

некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом

съедет с фундамента и поползет вниз.

У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что

выбросил бутылку из-под лимонада, - можно было бы наполнить.

«С жильцом? С жильцом! И ведь - ни гу-гу! «Живу с мамой»!».

Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся

в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти

ненавидит и Анюту, и ее ребенка.

Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув

косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.

Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».

В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на

пригорке сгрудился палаточный лагерь.

Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в

толпе Анюты, направился к реке.

И тут же увидел ее, - розовую, сисястую, хохочущую.

Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, - мощный торс,

горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.

Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув

зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты

побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.