Раб и меч - Сэм Альфсен
Около двадцати аристократов вели праздный разговор, напивались и объедались так, будто это была последняя трапеза в их жизни. Нуска ненавидел пиры в Сонии не только из-за того, что выступал на них в крайне унизительном положении, но и потому, что это было поистине отвратительное зрелище.
Естественно, двадцать человек не могли сожрать такое количество еды, однако она была приготовлена так искусно, а подана так роскошно, что остановиться было невозможно. И патриции не останавливались: возлежа вокруг стола, чтобы больше влезло, они поглощали еду и спиртное, а затем за этим же столом вызывали у себя рвоту, чтобы освободить желудок и набить его снова.
Нуска не представлял, как знатные особы могут есть, чувствуя запах желчи и слыша рвотные позывы соседей, но так происходило из раза в раз. И для Нуски было не важно, что патрициев тошнило в красивые позолоченные вазы, а затем они утирали рот расшитыми платками. Происходящее не становилось от этого менее омерзительным.
Пир всегда скрашивали танцовщицы и музыканты. Можно было сказать, что музыка ласкала слух, а танцы услаждали взор, ведь сонийцы были крайне искусны в изящных искусствах, но патриции могли и это превратить в похабщину: из раза в раз они, напившись, приставали к прекрасным танцовщицам. И никто не смел их остановить, ведь во дворце короля собиралась лишь элита Сонии.
Несмотря на рвоту, омерзительное поведение и пьянство, патриции одновременно умудрялись вести философские беседы, чтобы выглядеть куда умнее и интеллигентнее, чем были. И на этот раз Нуске пришлось слушать крайне внимательно, ведь тему для обсуждения задал сам король. И не случайным образом.
– Господа, как вы считаете, может ли быть прощено предательство? – напиваясь и вкушая фрукты из рук слуг, спросил Октавий.
И господа с полной готовностью, быстро глотая еду, стали отвечать:
– Абсолютно нет, но какое предательство подобный звёздам хотел бы обсудить? Личное, любовное или же политическое?
– Патриций Традий, давайте начнём с того предательства, которое вы считаете наименее приемлемым, – с улыбкой ответил Октавий, а его взгляд на секунду обратился вверх, к свисающим над столом ногам Нуски.
Патриции смекнули быстро. В чём они были хороши, так это в подыгрывании королю и в раболепии.
– Октавий, моё мнение таково, что нет вещи ужаснее, чем предательство своей родины. Если человек не чтит предков, породивших его, не чтит землю, взрастившую его, не чтит традиций, в которых он вырос, что же тогда он чтит и во что верит? Может ли тот, кто неверен своим корням, быть верным хоть в чём-то, будь то дружба, любовь или призвание? Нет, это совершенно невозможно.
– Соглашусь с Традием. В истории нашего континента есть немало громких имён, но Энлиль в этом случае наиболее показателен. Когда встал вопрос о верности, он предпочёл верность своей стране. Он избавил континент от драконов, а также заколол свою бывшую возлюбленную.
– Спокойнее, Ливий, у нас возводится уже третий храм, посвящённый Тиамат… – со смехом перебил его третий аристократ, который как раз хорошенько опустошил желудок, всполоснул глотку водой с лимоном и вновь принялся за сочные ломтики баранины во фруктовом соусе.
– Вы поняли, что я имел в виду. Человек перестаёт быть собой, когда предаёт свою страну.
– Вы так умно рассуждаете, Ливий. Что же вы тогда скажете по поводу рабов, которые родились в одной стране, а затем были вынуждены прислуживать другой? – задал второй вопрос король.
Ливий чуть не поперхнулся вставшим поперёк горла пирогом с апельсинами, но тут же вернул себе невозмутимый вид и ответил:
– Раб должен быть всецело предан своему господину. У него не может быть своей воли, своих желаний, его единственное предназначение – быть преданым господину. Если же раб предаёт свою страну, то и его господин может быть признан предателем…
– Ливий, то есть вы утверждаете, что господин отвечает за все действия своих рабов? А если у меня их двадцать или тридцать? Вы так уверены? – с усмешкой возразил Традий.
– О нет, Традий, уверенным быть никогда нельзя. Особенно если господин знатен и богат, а в его подчинении числятся десятки, а то и сотни слуг. Однако если он заподозрил своего раба в предательстве, то должен избавиться от него без сожаления, – с умным видом и уверенной улыбкой заключил Ливий.
Позже подключились и другие аристократы.
– Верно, кому же, как не господину, отвечать за своих слуг? Но рабы – слабые, грязные и необразованные. Если вдруг господин упустил из виду червоточину среди своих слуг, то просто должен избавиться от неё до того, как предательство господина перейдёт в предательство родины.
– Обязанность господина – это вовремя распознать червоточину. При первых же признаках неповиновения господин должен либо усмирить своего раба, либо избавиться от него.
– Как же вы считаете приемлемым избавиться от непослушного раба? – с улыбкой спросил Октавий и развалился на софе, подложив руку под голову. Тога кровавым цветком распустилась вокруг его тела, а его бледные щёки загорелись румянцем. Патриции ненадолго замялись. Быстрее других взял себя в руки Традий, который, размахивая засахаренной грушей, уверенно выдал:
– Естественно, наказание, а затем рабский суд. Господин должен выдвинуть обвинение сам, а затем передать дело керинским судьям.
– Кто-нибудь хочет оспорить мнение патриция Традия? – с лёгкой улыбкой продолжил вести свою линию нападения Октавий. Его взгляд вновь метнулся к золотым цепям над столом и к подвешенному на них украшению.
А Нуска в этот момент действительно ощущал себя не больше и не меньше вазы, не важнее, чем картина или горшок с цветами. Он был декоративной завитушкой, маленьким камушком, полосой на стене. Его открыто обсуждали, а он не мог выдавить из себя ни слова. Сейчас к нему открыто обратились, но Нуска всё равно не мог ответить. Разве вазы разговаривают? А даже если бы ваза говорила, то кого-то интересовало бы её мнение?
– С каких пор вы стали вазой, Нуска? Можно ли назвать вашу попытку самоуничижения попыткой бегства?
Нуска вздохнул. Конечно, Риннэ был прав. Нуска так долго прятался, избегал прямого противостояния, притворялся, что он никто и никак не может исправить своё положение, что… и сам поверил в это.
На самом деле причина его молчания была лишь в одном. Он не видел смысла в том, чтобы открывать рот и менять своё положение. Он… больше ни в чём не видел смысла.
Он не был там, где хотел бы быть.
Он не был тем, кем хотел бы быть.
Он не был с теми, с
