Михаил Ахманов - Путь на Юг

Отпустив это загадочное замечание, Ильтар вышел из палатки. Чос задумчиво смотрел ему вслед.

— Хотел бы знать, мой господин, — наконец произнес ратник, — про что он тут толковал? Про какого всадника и какого напарника?

— Скоро узнаешь, — усмехнулся Одинцов, у которого были определенные догадки на сей счет. — Что-то меня жажда мучит, Чос. Кажется, Ильтар упомянул про пиво?

Освежившись парой кружек, он сел на волчью шкуру, вытащил из-за пояса свиток и стал разглядывать затейливые письмена. Похоже на арабский куфический шрифт, который он видел в Ираке, на берегах Евфрата, но, разумеется, ни один из земных языков тут ни при чем… Опять же в арабском буквы слитны, так что неопытному глазу одной от другой не отделить, а тут каждый знак заметен, и писали твердым четким почерком. Только вот что?

Одинцов бросил взгляд на Чоса, обнимавшего бочонок с пивом.

— Скажи-ка мне, парень, обучен ли ты грамоте?

— Конечно, мой господин Рахи. Могу имя свое написать и вывески различаю, где цирюльня, где кабак, а где иное заведение. Знаю, какие надписи бывают на монетах и винных кувшинах. А еще…

Велев ему заткнуться, Одинцов снова уставился в пергамент. Конечно, бар Занкор, его почтенный восприемник, мог бы это прочитать, но обращаться к нему с признанием, что позабыл письмо, очень не хотелось. Многое пришлось свалить на Рата и его кулак; пожалуй, еще один груз им не выдержать. Это с одной стороны, а с другой, что-то ведь осталось в его памяти от Рахи, беспутного сына старого Асруда! Он, Георгий Одинцов, свободно владел двумя языками, хайритским и айденским, и, может быть, какими-то другими; он смутно вспоминал огромный замок у дороги, прямой как стрела, девичье лицо в золоте волос, гавань, забитую плотами, и серые башни дворца на высоком холме. Сознание Рахи исчезло, растворилось в небытие, но малая частица памяти была еще жива, и если воззвать к ней, сосредоточиться…

Знаки на гладком пергаменте вдруг ожили, заговорив с ним в полный голос. Еще не веря собственным глазам, Одинцов прочитал:

«Рахи, сын мой!

Если ты держишь в руках это письмо, значит, свершились два дела, радостное и печальное: Лефури соединила вас с Лидор, а я ушел на Юг, в чертоги Айдена. Не мсти за мою смерть; в случившемся больше людского невежества и глупости, чем злого умысла и неприязни. Все, чем я владею, отныне ваше. Грамоты ты найдешь в моем кабинете, а ключ, как всегда, лежит на столике в моей опочивальне. Но запомни: ключ не так важен, как фатр. Фатр должен быть с тобой во всякий день и час. Поручаю тебя и Лидор милости богов.

Спрятав письмо, Одинцов несколько минут сидел, уставившись в свои колени и тщательно допрашивая память. Но она, одарив его знанием букв и письменного языка, очевидно, решила, что стоит теперь помолчать. В записке старого Асруда были намеки на нечто такое, о чем он беседовал с сыном, что было понятно Арраху Эльсу бар Ригону, но не пришельцу с Земли. Грамоты, ключ и этот фатр… фатр, более важный, чем ключ… фатр, который должен быть всегда при нем… Тот маленький приборчик? «Зажигалка»?

Повернувшись к Чосу, Одинцов спросил:

— Ты знаешь, что такое фатр? Ты слышал когда-нибудь такое слово?

Ратник пожал плечами.

— Не слышал, но Айден сейчас меня вразумит. — Он приложился к бочонку, забулькал пивом, потом сказал: — Не на ксамитском ли это? Или на кинтанском? Говорят, что в Катраме, самой дальней из кинтанских стран, водится зверь по имени фатар, способный высосать из человека три кувшина крови. Особенно охоч он до девиц, еще не познавших мужчины, потому как…

Одинцов расхохотался, и Чос обиженно умолк.

Военный вождь вернулся, когда солнце перевалило за полдень. С ним пришел юноша-хайрит, тащивший мешки и прочее снаряжение двух бывших ратников десятой алы пятой орды. Одинцов, вспомнив про таинственный фатр — может быть, «зажигалку», спрятанную в лямке мешка, — облегченно вздохнул.

— Все в порядке, хвала Семи Ветрам, — сказал Ильтар, кивнув парню на стойку с оружием. Юноша принялся развешивать на ней мешки, кольчуги и шлемы гостей. — Твой капитан доволен — считает, что айдениты победили северян. До прибытия в Тагру ты числишься в моей тысяче, а там я поговорю с этим вашим великим полководцем… Как его? Бар Нурат?

Он подошел к столу и заглянул в бочонок с пивом:

— Ого! Вы, я вижу, зря времени не теряли!

Одинцов ухмыльнулся:

— Это все Чос! На вид-то он тощий, но пьет, как… как шестиног после двухдневной скачки.

Ильтар отхлебнул пару добрых глотков и заявил:

— Пусть пьет. Пиво успокаивает, а парню скоро предстоит поволноваться. — Он неопределенно махнул рукой куда-то на север. — Значит, так… Плоты ваши будут стоять тут еще четырнадцать дней. Пока разгрузят товары, что привезли нам в оплату, пока пересчитают, поделят между Домами да запрячут в склады, мы свободны. Товар принимают мастера, назначенные старейшинами, а воины разъедутся на это время по домам. Пива попить, поохотиться, женщин своих согреть… Поедем и мы, поедем ко мне в Батру. Тебе, брат, там есть с кем познакомиться. Но сначала… — Он сделал широкий жест в сторону занавешенного дверного проема, за которым Одинцов уловил чье-то мощное ровное дыхание.

Втроем они вышли из шатра. У коновязи, толстого бревна, прихваченного железными скобами к двум вкопанным в землю стоякам, стоял вороной тарх. Огромный, могучий, длинноногий, с остроконечным рогом и глазами цвета тропической ночи.

— Вот зверь, — сказал Ильтар, кивнув в сторону шестинога, — вот всадник, — он ткнул пальцем в грудь Одинцова, — а вот и его напарник, — широкая ладонь вождя опустилась на плечо замершего в ужасе Чоса.

Бывший ратник Береговой Охраны что-то жалобно пискнул. Одинцов хлопнул его по другому плечу.

— Ты же мечтал о свободе и хайритских степях, Чос, — с усмешкой сказал он. — Что ж, хайриты приняли тебя! Но каждый хайрит должен ездить на шестиноге. — Он повернулся к своему скакуну. — Вот она, свобода, Чос!

Твердыми шагами Одинцов подошел к сказочному зверю и положил ладонь на его косматый круп.

— Я буду звать тебя Баргузином, малыш, — прошептал он.

Глава 7

Горы Древних

Георгий Одинцов брился. Перед ним блестело лезвие челя, всаженного острием в пень; за ним стоял верный Чос с котелком теплой воды в руках и полотенцем (или тем, что его заменяло у хайритов) через плечо. Бритье осуществлялось с помощью острейшего кинжала, который, как и чель с зеркальным серебристым лезвием, был подарком Ильтара. Военный вождь и кузен Рахи оказался щедрым человеком, и в результате его новый родственник щеголял в сапожках тонкой кожи, синих полотняных штанах и того же цвета рубахе с вышивкой серебром по вороту — одежде знатного хайрита.

Что касается бритья, то это тоже было затеей Ильтара. После двухдневного путешествия по изумрудной степи они, двигаясь на северо-восток, приблизились к горному хребту и городищу Батра, одному из многих поселений Дома Карот. Как объяснил Ильтар, у хайритов только старцы да пожилые воины лет за пятьдесят отпускали бороды. «Нам еще рановато таскать это украшение», — подмигнул он кузену, потирая гладкий подбородок. Вождь считал, что братец Эльс, попав на землю предков, должен стать настоящим хайритом во всем; это произведет благоприятное впечатление и на родичей из Батры, и на воинов других Домов, с которыми предстояло делить тяготы и труды южного похода.

Подрезав бородку и соскоблив щетину, Одинцов намылил щеки по второму разу — для этого у северян употреблялся некий корень размером с крупную морковку, выделявший белый, пенившийся в воде сок. Он прошелся лезвием по коже от уха до подбородка, уже не в первый раз отметив, что волосы его темнеют. Рахи был шатеном с шевелюрой цвета темной бронзы; Одинцов — почти брюнетом. Пока что ему не встречались люди с черными волосами ни среди рыжих, как правило, айденитов, ни среди светловолосых северян. Что ж, он, похоже, будет первым.

С лицом его происходили еще более разительные перемены. Полные губы Рахи становились суше и тверже; щеки, румяные и слегка пухлые, запали и будто бы посмуглели, а глаза… да, эти глаза, без всякого сомнения, уже принадлежали Георгию Одинцову, но не полковнику, а, скажем, капитану или майору. Лицо, глядевшее на него сейчас из глубины серебристого стального зеркала, никак не могло быть жизнерадостной физиономией двадцатитрехлетнего юноши, еще недавно столичного щеголя и повесы; нет, Одинцов лицезрел облик мужчины, молодого мужчины, которым он был лет восемнадцать назад, если учесть его земной возраст. Отличия еще существовали — Рахи был поуже в скулах, нос его казался чуть подлинней… Но Одинцова почему-то переполняла уверенность, что его прежние черты через два-три месяца проявятся полностью, навсегда стерев образ сына бар Ригона.