Игорь Алгранов - Никогда не играй в пятнашки
Последние трое напали сами, на верхних ярусах городских катакомб. Такого в Ромове не случалось раньше, и потому я чуть не оказался в киселе. Неприятное дело, хотя на меня не действует. Нет, конечно, действует. Очень больно это, а ещё до рвоты противно. Всё тело будто вата становится, но при этом разрывается от режущей боли. И слизь эта — как в мазуте измазаться, а потом полночи и в самом деле выворачивает, сильнейшая интоксикация. И тогда до утра я — как слепой щенок, всё расплывается, в ушах звон, какая уж тут охота. И ещё спасение, если в такой поганый момент хорошего коньяка глотнуть удастся. Здорово помогает, уж не знаю почему. Да только где его нынче взять… Правда, если пятнашка успеет понять, что я не простая жертва, киселем не отделаешься. Ну, для этого у меня и «палыч» в руке. Хорошая вещь, мощная и надёжная. Что бы мы без них делали…
Слизняки эти распластались на горячих трубах отопления, под потолком. Такое бывает редко — не любят они железо. Но любят тепло, гадкие лебеди. Похоже, поэтому Надя их не почувствовала, а я — тем более, такие трубы неплохо «фонят». Спасла лишь реакция, да ещё привычка — до утра не чехлить «палыча» в кобуру.
Это был какой-то огромный, поделенный на несколько секций, подземный гараж в районе Киселевского сквера. Обычно такие места относительно неопасны — в них сухо, а твари любят теплую сырость катакомб. Разве что какие постояльцы-оборванцы из бомжей могли тут греться, но с ними проблемы бывали нечасто.
Я пошёл вторым, пропустив вперёд Надю. Первый пятнашка почти без шороха метнулся на меня с трубы, надеялся облепить сзади, со спины. Но я услышал, развернулся и по инерции сделал дугу рукой, и он ещё в воздухе со всхлипом развалился на две прижженные половинки. Второго прошибла насквозь Надя из своего «палыча», когда слизняк сиганул на неё. Третьему всё это жутко не понравилось, и его пришлось догонять. А я тогда понял, что у нас снова смена ролей. Раз пятнашки осмелели, значит, скоро их будет много, очень много. Слишком много.
Я проснулся от её взгляда. Она смотрела на меня, не отрываясь. Я повернулся к ней и улыбнулся, мельком взглянув на часы. Два пополудни. В её глазах стояли слёзы.
— Что с тобой? Что-то случилось? — Я коснулся ладонью нежной бархатной кожи её лица, вытирая со щеки слезинку.
— Я очень боюсь. Раньше не боялась, когда была одна, сама по себе, а теперь боюсь. За тебя.
Надя чувствует города лучше меня. Она всё и всегда чувствует лучше, чем я. Она как радар, локатор, самый чувствительный сенсор, замечает, как всё вокруг меняется. И где появятся пятнашки, знает тоже. Я их «вижу» лишь вблизи, с нескольких метров. Это, должно быть, у каждого появляется, после первого раза. Сложно не заметить их присутствие, когда всё тело, то ли от запаха их, то ли от биотоков каких, вдруг начинает вспоминать раздирающую на части боль контакта. Вот только с серыми в этом смысле туговато. Они вроде уже и не люди, но как бы и не пятнашки тоже… И ни Надя, ни тем более я, их издали не ощущаем. Разве что совсем рядом.
— Их становится слишком много, Ирби. Мы можем не успеть. Неужели и этот город?…
Я промолчал. Она редко меня называет так. Чаще — Ир, или Ирбис. Иногда просто — Барс. Или — «мой Барсик». И тогда я таю, как ночной иней на мёрзлой траве под утренним солнцем. Но «Ирби» так тревожно и очень нежно слетело с её губ, что у меня и сладко и горько защемило сердце. Надя. Ты же часть меня, неотделимая. Если с тобой что-нибудь станет, как же мне жить потом? Пусть лучше уж я… А как же ты без меня? Эх…
Пока нас спасало то, что твари идут только по ночам. И только под землёй, по каналам и трубам, по тоннелям Подземки. Если встречают завал, устроенный нами, тогда долго и упорно прогрызают его. Или обходят. И тогда у нас появляется время — найти и… пресечь вползание жуткой безнадёжной тьмы. Мы взрываем, травим, заливаем оставшиеся проходы в теле Земли. Это помогает, ненадолго, правда. Мы всегда уходим, рано или поздно. И скоро нам некуда будет идти. Разве что на полюса, вымирать и коченеть невредимыми, для удовлетворения научного интереса потомков. Если они вообще у нас будут, эти потомки, если всё-таки останутся наследники того, что мы потеряли.
Малышка задрожала — почувствовала колкий холод моих мыслей.
— Ну что ты, Надя? — Я погладил её чёрные волосы. В ответ Надя обвила руками мою шею и ещё сильнее прижалась ко мне. И я, обняв, слегка покачивал её, пока она не заснула своим чутким, как у горной лани, сном.
У нас закон: не собираться всем в одном месте. Остальные всё равно узнают то, что необходимо, иногда удаются сеансы связи, если рядом случается дальнобойная рация. А собираться надо. Но враг не будет ждать, пока мы встретимся посовещаться и приободриться, набраться решимости сражаться дальше. Перемирий здесь не бывает.
На последней большой встрече нас было пятьсот двадцать три. Значит всего, в нашей зоне, нас не больше четырёх тысяч. Ну может, пять. На все города. А два года назад нас было около сорока тысяч. А что там в других зонах, знают только Бригадиры, но никогда не говорят, чтобы не подрывать боевой дух. Мы проигрываем. Мы просто тупо сдаем города, один за другим! И гибнем… Суставы сжатых пальцев так хрустнули, что я испугался, не разбудил ли Надю. Но она только тихонько вздохнула во сне. Я нежно поцеловал её в губы и положил на постель. Ещё не вечер, ещё есть время поспать, вот ночью будет не до сна.
Я нашёл её случайно, два года назад. Это было в Святом Питере, во втором великом гипере страны, городе, что раскинулся от Финского залива до Ладожского озера. Нашёл, когда искал способ сбежать из огромного города, окончательно проигранного, до краев заполненного тварями и серыми. Запад и север, Скандинавия, были давно потеряны. К югу широкая нежилая полоса лесов вперемешку с вымершими деревнями тянулась до скромного захолустного полумиллионника Пскова. И я бежал к конечной станции восточной ветки городской подземки, «Тихвинской», надеялся выбраться и податься в поля, что начинались на окраине, за пищевой промзоной, за отстойниками очистных, по краю Южной Свалки. Туда, где, как я слышал, возможно, ещё остались редкие поселения фермеров, нетронутые глобальной урбанизацией, а значит, скорее всего, пока живые. На одной из развилок подземки я заметил всполохи огня в боковом тоннеле. Это было странно — и пятнашки, и серые боялись открытого пламени. Я кинулся в тоннель, на ходу ещё сильнее сжимая Вепрев «палыч», ещё с теплом его руки на рукоятке. Свой я потерял, пробиваясь сквозь озверелые толпы серых. А ещё я потерял верного друга и напарника. Помимо кровоточащих ран на теле, терзала мысль, что без Вепря будет очень туго. За поворотом я увидел стайку из пяти пятнашек, которые окружили вжавшуюся в стену девушку. Та даже не отбивалась от них, а отмахивалась из последних сил каким-то самодельным факелом, а плевки почему-то не атаковали, хотя в прорыве им сносит башню. «Молодец, девчонка! Сообразила про огонь!» — пронеслось тогда у меня в голове. Я вклинился в стаю, сразу спалив троих. Остальные, как водится, пустились наутек.
— Ты что здесь делаешь?! — крикнул я ей, схватил за руку и, не дожидаясь ответа, потащил обратно к развилке. Она с испугом смотрела на меня, но руку вырывать не стала. И факел тоже не бросила. Из наших, — подумал я тогда. И не ошибся — Надя стала смотрящим. Вернее, единственной смотрящей, которую я знаю. Быть может, самой лучшей из всех нас. Она хорошо «слышит» тварей, в чём превосходит всех, и быстра как богомол, что для нас не прихоть, а жизненная необходимость, входной билет. А ещё она самая красивая, и не только среди смотрящих. Надя во всём для меня стала самая-самая. Смысл мой и самая суть. Моя Надя.
* * *— Ну что там, Тон? Закрепил?
Джей Сорс, невысокий, сухопарый, лет сорока пяти на вид, в грязном джинсовом комбике, столь же чистой серой футболке под ним и каком-то затёртом пыльном, армейского вида, жилете поверх всего этого, стоял и смотрел вверх под свод тоннеля. На шее у него висели респиратор и защитные очки. Он вздохнул и устало покрутил головой, разминая затёкшую шею, потом снял замызганную кепку невнятного цвета с грубо пришитым к ней «вечным» небьющимся безыскровым фонариком Тьюринга, и вытер ею обширную потную лысину с ободком седых волос по краям. Затем он снова задрал голову. Наполовину скрытый в скале рослый напарник не отвечал, только что-то бормотал под нос на своём зулу. Наверное, молится своим духам, — подумал Сорс, — сколько хожу с ним, а что там у него в голове — чёрт ногу сломит, руку вывихнет. Вроде образованный, а всё туда же.
Джей сплюнул. Из дыры в потолке торчали только могучие ноги в видавших лучшие времена огромных армейских ботинках, размера сорок седьмого, да приличных размеров зад, обтянутый старыми спецназовскими штанами, местами протёртыми и не единожды штопанными. Ноги, широко расставленные, упирались в ржавую крышу списанного вагона подземки.
