Дмитрий Глуховский - Будущее
Он пожимает плечами. Его глаза посажены так глубоко, что в прорезях белой маски их почти не видно; кажется, что их там вообще нет. Двести Двадцатый вскидывает подбородок, хочет встретиться с вожатым взглядами – а вместо этого спотыкается и падает в колодец прорезей, в бездонные глазницы маски. Собирался спорить – и затыкается. Только бурчит себе что-то под нос.
- И поскольку лагерь не принадлежит государству, – убедившись, что Двести Двадцатый не заговорит, продолжает вожатый. – За вашу жизнь отвечаете только вы. Если что-то произойдет, все будет списано на несчастный случай. Это ясно?
Каждый из нас кивает.
- Идите за мной, – говорит вожатый.
И мы цепью следуем за ним – мимо рядов капсул-саркофагов, вмурованных в одну из гладких хромированных стен. Внутри спят те, кто пока не созрел для испытания. Перед нами раздвигаются бесшумно прозрачные двери.
Перед тем, как войти в прозрачные двери шлюза, я притрагиваюсь к крышке крайней из капсул.
- Это зачем? – настороженно спрашивает вожатый.
- Небось, дружок его… Жарились, а? – подмигивает Пятьсот Третий. – Прости-прощай, первая любовь…
- Я на таблетках безмятежности, – равнодушно отвечаю я ему. – Любовь это для таких зверьков, как ты.
- Кас-тра-ат… – шипит мне Пятьсот Третий.
- Заткнуться! – вожатый коротко замахивается и лепит ему пощечину. – Так в чем дело, Семьсот Семнадцатый?
- Еще не отошел от снотворного, – объясняю я. – Шатает… Схватился.
Вожатый поворачивает ко мне свои пустые глазницы. Смотреть в них неловко, хочется отвести взгляд; но наука врать учит всегда смотреть в глаза – спокойно, смаргивая не чаще раза в три секунды, но и не реже, чем раз в пять. В чем-в чем, а в этом искусстве я поднаторел. И пусть я не вижу его глаз, скорее всего, они там.
- Что ты чувствуешь? – почти тепло спрашивает вожатый.
Сейчас он считает, сколько раз я моргаю, следит за тем, даю ли я волю своим тикам, по вздыманию грудной клетки определяет частоту дыхания и сердцебиение.
- Ничего не чувствую, – отзываюсь я.
Он удовлетворенно треплет меня по плечу.
Ко мне оборачивается Сорок Пятый. Наверное, ничего – это именно то, что он чувствует всегда.
- Зря ты вчера снотворное пил, – почти отечески говорит мне вожатый сегодня. – Совсем ничего?
- Совсем, – повторяю я, вежливо улыбаясь.
И смотрю мимо него на грандиозный шкаф, стерильный, блестящий, в утробе которого хранятся, разложенные по ячейкам, сотни спящих людей.
Мне грустно.
Я вижу свой дом в последний раз.
Башня, в которой находится лагерь – это целый мир, и тем, кто тут живет, другого мира не дано. Мы знаем, что он есть, что он находится где-то за ее наружными стенами. Но мы не знаем, какие из стен башен – наружные, до того она велика. В ней гораздо больше места, чем может потребоваться среднему человеку, чтобы прожить всю свою жизнь.
Меня вдавливает в пол: лифт рвется вверх. Мне неизвестно, сколько всего уровней в башне – тот подъемник, которым было разрешено пользоваться нам, перемещался лишь между десятью этажами. Но, говорят, были и другие лифты – такие, что ныряли на десятки уровней вниз, и такие, что поднимались чуть ли не на сотню этажей выше нашего предела.
Двери разъезжаются, и мы попадаем в круглое шарообразное помещение. Его стены – экраны, на них – захватывающий дух горный пейзаж, возможно, сферическая трансляция живой картинки откуда-то с Гималаев. Не знаю, впрочем, не застроили ли еще Гималаи… Возможно, это многочасовая сферическая видеозапись, сделанная в Гималаях лет триста назад, и теперь зацикленная в бесконечность на этих экранах. Прямая трансляция из мира трехсотлетней давности.
Под стать и оформление: тот лифт, из которого мы вышли, как бы устроен в горной пещере. Пол помещения выглядит как круглая смотровая площадка. Напротив нас – еще один подъемник, якобы стеклянный, чья прозрачная шахта уходит в необозримую небесную перспективу. У лифта на небо нас ждет другой человек, впрочем, совершенно неотличимый от нашего вожатого.
- Пресвятая… – забывшись, восхищенно шепчет Двести Двадцатый и тут же спохватывается, надеясь, что его не слышали.
Но его слышали – я, Сорок Пятый и Пятьсот Третий. Я отворачиваюсь – мне все равно, во что верит Двести Двадцатый, как и все равно, мастурбирует ли он. Но Пятьсот Третий торжествует так, словно поймал Двести Двадцатого со спущенными штанами.
- Пресвятая кто? – громко интересуется он. – Кто Пресвятая, а, Два-Два-Ноль? Богородица, может?
- Заткнись, – краснеет Двести Двадцатый. – Или я…
- Правила не допускают служения устаревшим культам, – вмешивается Сорок Пятый. – Это пережиток.
Он любит правила. Человеку вообще свойственно любить, хотя это тоже пережиток.
- Может быть, рановато тебя выдвинули на испытание? – щерится, отскакивая, Пятьсот Третий.
- Заткнись, тварь! – Двести Двадцатый теряет самообладание, вцепляется Пятьсот Третьему в глотку. – Ты не смеешь!..
Семьдесят Первый оказывается между ними, раздирает их, уже слипшихся в единый ком, своими ручищами, расталкивает в стороны.
- Хватит! – басит он. – Сейчас нас всех из-за вас…
- Вожатый! – зовет Сорок Пятый. – Нарушение правил!
- Я тебя достану… – бешено хрипит Двести Двадцатый.
- Не успеешь… – шипит ему Пятьсот Третий. – Если испытание – это бой, я тебя…
Но вожатый, выведя нас на смотровую площадку, теряет к нам всякий интерес.
- Это больше не моя забота, – говорит он. – Теперь вами занимаются другие.
Он отступает в доставившую нас кабину и проваливается в ней на низшие уровни. Одновременно распахиваются двери лифта напротив – и из него выходит человек, неотличимый от нашего вожатого. На нем такая же маска и такое же трико.
От Сорок Пятого с его скучными доносами человек отмахивается, как от мухи. Стоило бы догадаться, что на небесах доносят и клевещут о чем-то поважней и позанимательнее.
- Вас ждут, – он жестом приглашает всех нас в лифт…
ГЛАВА 1
О ЛИФТАХ
Лифт – отличная штука, стараюсь убедить себя я.
Есть масса поводов восхищаться лифтами.
Путешествуя по горизонтали, всегда знаешь, куда попадешь. Перемещаясь по вертикали, можешь оказаться где угодно. Направлений вроде всего два – вверх и вниз, но ты никогда не знаешь, что увидишь, когда створки лифта раскроются. Бескрайние офисные опенспейсы – зоопарк с клерками, идиллическая пастораль с беззаботными пастушками, саранчовые фермы, ангар с одиноким дряхлым Нотр-Дамом, смрадные трущобы, в которых на одного человека приходится тридцать квадратных сантиметров жилья, бассейн на берегу Средиземного моря, или просто сплетение тесных сервисных коридоров. Одни уровни доступны для всех, на других лифты не открывают своих дверей случайным пассажирам, а о третьих не знает никто, кроме тех, кто проектировал башни.
Башни достаточно высоки, чтобы проткнуть облака, а корни, которыми они уходят в землю, еще длиннее. Христиане убеждают, что в башне, которая построена на месте Ватикана, есть лифты, курсирующие в Преисподнюю и обратно, а есть такие, что возят праведников прямо в рай. Я как-то прижал одного, спросил, зачем в такой безнадежной ситуации они продолжают оболванивать людей; тот затрепыхался, запищал что-то про метафоры для масс-маркета, мол, надо говорить с паствой на ее языке. Я, конечно, мог сломать этому трюкачу пальцы, чтобы ему было не так ловко креститься, и мне бы все сошло с рук, но я обошелся пинком под зад. Этих миссионеров даже жалко, в общем-то: впаривать бессмертие души в нынешние времена – дело обреченное. Душой же давно никто не пользуется! Христианский рай, должно быть, такая же унылая дыра, как Собор Парижской Богоматери: народу никого, и повсюду слой пыли с палец толщиной.
На двухкилометровую высоту скоростные лифты взлетают за минуту-другую. Для большинства этого времени как раз хватает, чтобы посмотреть рекламный ролик, поправить прическу или убедиться, что между зубов ничего не застряло. Большинство не обращает внимания ни на интерьер, ни на размер кабины. Большинство даже не отдает себе отчета в том, что лифт куда-то движется, хотя ускорение сдавливает и кишки, и извилины.
Согласно законам физики, оно должно было бы спрессовывать и проклятое время – хоть чуть-чуть. Но вместо этого каждый миг, который я провожу в кабине лифта, разбухает, распухает…
Я смотрю на часы в третий раз. Эта чертова минута никак не желает заканчиваться! Я ненавижу людей, которые восхищаются лифтами, и ненавижу людей, которые способны, как ни в чем ни бывало, разглядывать в кабинах свое отражение. Я ненавижу лифты и ненавижу того, кто их изобрел. Что за дьявольская идея – подвесить над бездной тесный ящик, запихнуть туда живого человека и предоставить ящику решать, сколько держать человека взаперти и когда выпускать его на свободу?!
