Дмитрий Глуховский - Будущее

Дмитрий Глуховский

                        БУДУЩЕЕ

            роман

Предисловие

Они будят меня поздно ночью.

- Вставай! Испытание!

Проснуться трудно. Сонная таблетка, которую я проглотил три часа назад, продолжает плыть, кружиться где-то во мне.

Мне она представляется каракатицей, которая, прыгнув мне в рот, выпустила в мою кровь чернильное облако.

Мне предстоит испытание, говорю я себе, чтобы проснуться. Испытание, которого я ждал столько лет, которое решит мою жизнь.

Но через мой оцепеневший мозг медленно течет кровь, настоянная на черном дурмане, и вместо того, чтобы встрепенуться, он рисует мне каракатицу, которая повисла за стеклом огромного аквариума и глядит на меня оттуда. Глаза у нее человеческие, светло-карие.

- Что снилось?

- Не помню.

Мне ничего не снилось: таблетка рассчитана на восемь часов пустого забытья. Таблетки дают на ночь каждому. Но есть те, кто их не пьет. Хитрит или боится. А мне с ними спокойнее.

Когда спишь в капсуле, лучше без снов. А в капсуле спишь всегда.

От снов случаются непроизвольные движения, пульс учащается, расход воздуха растет. Капсула – два метра длиной, полметра в ширину и пол – в высоту. Стенки мягкие, но в ней лучше все равно не дергаться. К тому же, у капсул есть уши, а те, кто спит без таблеток, болтают во сне. Нет, с таблетками надежней. Таблетка для сна, таблетка для безмятежности.

Выбираюсь из капсулы, и она скользит в свою круглую нишу. Как будто какое-то огромное существо втягивает высунутый язык, прикрывает пасть. А пастей этих у него тысяча – вся стена в крышках капсул. Сто рядом в длину, десять – в высоту. Шкаф с сотнями спящих людей. Так в историческом кино выглядят банковские ячейки.

Или морг.

Смешно.

Вообще, с таблетками раньше времени будить нельзя. Поездка на лифте в черноту должна длиться ровно восемь часов, и если лифт застрянет где-то на полпути между уровнями, выходить некуда. Руки – слабые, ноги – чужие. С чужими ногами мне будет непросто пройти испытание. И что со мной тогда будет? Просто исчезну?

Мы никогда не знаем, кто выдержал его, а кто провалил: и те, и другие навсегда пропадают из лагеря. Известно, что те, кто прошел испытание, выполняют наше предназначение, становятся тем, кем мы готовились стать, а остальные… Не знаю, что с ними происходит. Никто не говорит. И никто не спрашивает.

Просто твое место освободится. В твою капсулу переведут новичка. Дадут ему твой номер. Он будет вместо тебя в твоей десятке, за твоим столом, будет учиться в твоих группах с твоими однокашниками… Те, может, сначала потравят его, пока привыкнут, но недолго. Он-то ни в чем не виноват. Не он же тебя сожрал.

Просто в твоей жизни наступает новый этап. Потому что ты дорос.

А они остаются на старом.

- Волнуешься?

- Нет.

Если бы не таблетка, меня бы сейчас трясло от страха. Дорос – не значит, что готов. Никто не может быть уверен, что готов к испытанию, потому что никто не знает, в чем оно заключается. Но вместо того, чтобы думать о нем, я думаю об аквариуме. Я нырнул в аквариум к каракатице и теперь оттуда наблюдаю за своей жизнью. Вода густая и не пускает меня двигаться быстро; она мутная и видно через нее плохо.

И слышно все еле-еле, как и положено сквозь жидкость, как если, например, в бассейне выдохнуть из легких весь воздух, стать тяжелей воды, лечь на дно и пытаться вслушиваться в разговоры тех, кто находится снаружи. Интересно.

- О чем думаешь? – спрашивает вожатый.

- Ни о чем.

Рядом со мной стена выстреливает другим своим языком, и еще одним. Из капсул, ворочаясь, жмурясь, выбираются Семнадцатый и Сорок Пятый. Семнадцатый – огромный, почти двухметровый, с длинным лицом, в котором со всеми чертами перестарались. В своем чернильном полусне я представляю себе, что Семнадцатого вылепили из гипса. Начали лепить нос – получился слишком большим, и таким застыл. Пришлось рот прорезать под стать ему – но и тут перестарались, а переделывать поздно. Челюсть сделали тяжелой, чтобы рот уместился, а лоб – высоким, чтобы та не перевешивала. Пока в печали раздумывали, не переделать ли, Семнадцатый соскочил и поковылял, загребая своими ножищами. Криворукому дебилу, который лепил Семнадцатого, поставили незачет, а учитель зачерпнул оставшейся глины и сваял из нее Сорок Пятого – показал, как надо. Сорок Пятый идеален. Все пропорции у него, как у античных статуй в музеях. Рельефная мускулатура. Породистое лицо. Этого делали по учебнику. Только вот оказалось, что кое-как сляпанный гигант Семнадцатый наделен избыточной силой, хитрым умом и страстью жить, а в Сорок Пятого, в статное изваяние, забыли вдуть душу. Потом уже – постфактум – чтобы не выбрасывать – решили напичкать статую механизмами, моторчиками, а вместо души впаяли ей искусственный интеллект.

Поэтому с Семнадцатым можно дружить, а с Сорок Пятым – играть в шахматы. Получается, что от Сорок Пятого толку больше, потому что дружить в лагере ни с кем не рекомендуется. Лучше даже ни к кому и не привыкать.

Вожатый ставит меня к стене, справа от меня – Сорок Пятого, еще правей – Семнадцатого. По росту. С ростом у меня не очень.

Я медленно, чтобы не расплескать весь аквариум, поворачиваю голову вправо. Сорок Пятый уже готов, встречает мой взгляд. Отменная реакция. Он-то не пил таблеток. Глаза у него красные. Спросонья. Поверх его головы на меня глядит Семнадцатый. Он, думаю, вообще не спал.

- Говорят, они запирают пятерых выпускников в одной комнате, и выпускают только одного. Того, кто останется в живых, – с неуверенным смешком сообщает Семнадцатый.

- Кто говорит? – уточняет Сорок Пятый. Голос ровный, приятный, без особых примет, в нем не слышно человека. С обладателем такого голоса откровенничать страшно. И даже сплетничать не стоит.

- Говорят, они опускают человека в аквариум, где плавают каракатицы. Те выпускают свои чернила, и чернилами надо написать свое имя, – вставляю я серьезно.

- Нам не положено имен, – возражает Сорок Пятый.

Семнадцатый улыбается мне поверх его головы.

- Но ты же свое помнишь? – спрашиваю его я. – А то еще провалишь испытание.

- Ты несешь ересь, – спокойно говорит он. – И несмешную. Это должен быть тест на интеллект. Возможно, проходит действительно только один из пяти, но тут мне переживать нечего.

- Не вовремя ты научился переживать.

К нам подводят еще двоих.

Двести Двадцатый – рослый и мордатый, с короткими курчавыми волосами. Он весь взмок, под глазами – синяки. Его ставят между Семнадцатым и Сорок Пятым.

- Страшно? – мягко, неживым голосом бытового прибора спрашивает его Сорок Пятый.

- Да пошел ты! – огрызается тот.

Последний в пятерке – Пятьсот Третий. Мелкий, жилистый, весь перекрученный снаружи и изнутри, связанный из жгутов, злой и готовый ко всему.

Я слышал, они загоняют всех в одну комнату, – шепчет он. – А выпускают наружу только одного. Того, кто всех перегрызет.

Шепот у него жаркий, предвкушающий. Он тоже улыбается – но если Семнадцатый улыбался глупости такого испытания, то Пятьсот Третий радуется ему, как спортсмен.

- Страшно, – сам себе признается курчавый Двести Двадцатый.

Через несколько минут нам прикажут выдавливать друг другу глаза, или голосованием выбрать среди нас одного для казни, казнить его и выбирать следующего, или играть в крестики-нолики, или отказаться от бессмертия, или решать логические задачи, или совокупляться на полу. Ясное дело, им страшно.

А меня больше занимает каракатица с золотистыми человеческими глазами.

Вожатый выравнивает строй.

- Сегодня решится судьба каждого из вас, – говорит он скрипуче. – Вы пришли к нам, потому что вам больше было некуда идти. Потому что во всем остальном мире для вас больше не нашлось места. Лагерь принял вас, хотя никто тут ничем не был вам обязан. Лагерь – не государственное учреждение и не богадельня. И за все те годы, которые вас тут кормили, поили, учили, за тот кров, который вы получили – вы должны ему. Ваш долг не измерить деньгами. Поэтому отдавать его придется другим. Служением.

Все молчат, и даже я молчу. Возможно, слова вожатого будут единственным ключом к тому, чтобы выдержать.

- За эти годы вас научили многому. Но испытание – это не выпускной экзамен. Оно не для того, чтобы узнать, хорошо ли вы делали уроки. Испытание – проверка на зрелость. Проверка на вашу пригодность той службе, которой лучшие из вас посвятят себя.

- Скажите нам, чего ждать! – Двести Двадцатый дает петуха. – Вы должны были подготовить нас!

- К испытанию нельзя подготовить, – усмехается вожатый. – И повторю. Вам не должны ничего. В долгу – вы. Если сумеете выдержать – будете отдавать его всегда; не сумеете…