Вадим Шарапов - Командир Особого взода

— Не видать будет маслят здесь больше никогда, — негромко сказал за спиной кто-то из солдат. Нефедов обернулся и, еле сдерживая подступившую досаду, скомандовал:

— Без разговоров! По сторонам глядеть! Прохоров!

Он оглядел подбежавшего худого солдатика с ног до головы. Потом, внезапно ре-шившись, наклонился к самому уху.

— Слушай внимательно, Прохоров. Сейчас отправишься на станцию и прикажешь от моего имени радисту дать телеграмму. В областное НКВД, Зуеву. Запоминай: «Хрупкий груз прибыл, опасаемся за сохранность. Нефедов». Все ясно, рядовой?

Прохоров закивал головой на тощей шее. Потом, опомнившись, прошептал, заикаясь:

— Так т-точно, товарищ старшина, ясно.

— Выполнять! Аллюр три креста! — приказал старшина уже в полный голос, и солдат сорвался с места, бухая сапогами по лесной дороге. Степан проводил его взглядом. Из интеллигентных парнишка, отца с матерью еще в тридцать девятом расстреляли. За контакты с Алиенами. Однако, за парня лично хлопотал сам Зуев, говорят даже, что головой поручился Самому — и не зря. Ваню Прохорова воспитывали не папка с мамкой, которые вечно пропадали за границей, как ответственные работники торгпредства, а дед — из кержаков, потомственный знахарь, колдун, да охотник на всякую лесную нечисть и нежить. Потому, несмотря на внешнюю нескладность и худобу, был рядовой Прохоров жилист, вынослив, в бою бесстрашен. Знал все повадки зверей и умел в одиночку справиться даже с матерым оборотнем в полную луну.

«Не пропадет», — подумал старшина и отвернулся. Зачем-то поглядел на свои сапоги — грубой кирзы, мокрые, исцарапанные сучьями и колючками. Двое суток уже он не вылезал из этого чертова бурелома. Постепенно мысли Нефедова перешли на другое. Пора было заниматься главным делом.

Степан Нефедов повернулся на каблуках и обвел свой отряд твердым взглядом прищуренных глаз.

Мертвые стояли ровно, только чуть колыхались на свежем мартовском ветерке, словно большая серая шаль. Приглядевшись, можно было увидеть истлевшие гимнастерки, каски, пилотки… Кое-где зеленовато светились медали и солдатские ордена. Тусклые глаза неподвижно глядели на старшину. Он откашлялся — хоть и слыл Степан человеком бесстрашным, а все-таки что-то екало внутри, когда стоял лицом к лицу с нежитью, пусть и накрепко заклятой Железным Словом.

— Ну так что? — намеренно громко спросил Нефедов. Он прошелся вдоль призрачного строя, крепко вдавливая подошвы сапог в сырой песок. — Значит, готовы искупить нарушение приказа товарища Сталина за номером 227? Готовы смыть… — тут старшина чуть не сказал «кровью», но вовремя осекся, — …смыть клеймо трусов, паникеров и дезертиров? Готовы с честью уйти на покой?

Строй чуть дрогнул — или это очередной порыв ветра снова качнул его. Ни слова не прозвучало наяву, но хор безжизненных голосов всколыхнулся в сознании старшины.

— Так точно…

— А раз так — слушай мою команду! Занять круговую оборону. Скоро здесь высадится подмога тем головастым, чью тарелку сбили летчики. И будет этой подмоги ох как немало. Так что, наша задача — не подпустить их, не дать забрать наш важный трофей, пока не прибудет подкрепление. Бой будет тяжелым, ясно? Ну ничего, — тут Нефедов усмехнулся, блеснув металлической коронкой, — двум смертям не бывать!

Он сделал паузу и резко закончил:

— Особенно в нашем с вами случае. Приступать к выполнению!

Серый туман развеялся и на поляне стало пусто. Но старшина знал — мертвые рядом. Ждут. И на этот раз не дрогнут. Он поглядел на хмуро привалившихся к сосне троих живых автоматчиков: всех, кого смог снять с охраны станции.

— Бакланов, Емелин — окапываться. Бы-ыстро! Лупащук — ты на холм. Следи внимательно, и чуть что — стреляй на поражение.

Потом Нефедов уселся на пенек и стал ждать, то и дело поглядывая на треснувшее стекло своих наградных часов.

Минутная стрелка двигалась удручающе медленно. Скорее бы уж.

3. Первый ход

Хрустнуло, зашуршало что-то за окном, словно кто-то большой продирался через кусты сирени. Степан Нефедов оторвался от шахматной доски и вопросительно глянул на замершего напротив колдуна Панкрата. Тот сидел, словно неживой — казалось, и не дышит даже. Только глаза под нависшими седыми космами светились остренькими желтыми огонечками. Не поймешь его — слышал что-нибудь, нет ли. На лице у колдуна ничего не прочесть. Тем более, что нету у Панкрата никакого лица — клубится под рваным башлыком серая муть, так что порой даже привычному человеку становится не по себе.

А непривычных к Панкрату на станции Черновилово нету — да и с чего бы, ведь жил он здесь задолго до того, как протянулась через дремучие леса и болота тонкая нитка железной дороги. Еще первые поселенцы — солдаты с бабами и детьми, поневоле согнанные сюда аракчеевским указом, пугали им своих детей. Пока не поняли: пугай не пугай, а Панкрат вот он, живет рядом, в лесной берлоге, в дела людские не суется, но и к себе близко не подпускает. А уж когда излечил он умирающую от оспы девчушку и благодарная мать в ноги колдуну пала — тут-то и вовсе местные стали считать колдуна за Лесного Хозяина, кланяться ему при встрече на узкой тропинке и оставлять лыковые корзинки с немудреной деревенской снедью на пеньке рядом с обомшелым входом в его обиталище. Панкрат молча дары принимал. Живого слова от него доселе никто никогда не слышал, но понимали, что раз живет и не уходит — стало быть, доволен.

После революции Советская власть в лице присланного из Петрограда продкомиссара Иденбаума захотела было Панкрата искоренить как суеверие, которое в освобожденной от религиозного мракобесия стране существовать не должно. Сутуловатый, черный как грач комиссар в треснувшем пенсне бесстрашно пришел в пещеру колдуна и долго с ним о чем-то беседовал, оставив взвод сопровождения жариться на солнышке посреди поляны. Спустя час Иденбаум вышел и поспешно, придерживая деревянную кобуру маузера, пошел восвояси. Был он бледен и молчалив, не отвечая на расспросы. Вернувшись в Черновилово, продкомиссар закрылся в кабинете начальника станции и долго терзал старенький телефонный аппарат, накручивая ручку и крича в эбонитовую трубку сорванным голосом. Потом собрал свой продотряд и уехал восвояси. Долго еще судачили по избам мужики, что такого сказал Панкрат большевику, а только с тех пор и продразверстки и другие напасти обходили деревню стороной — как отрезало. Останавливались на станции эшелоны — что верно, то верно, а больше ничего не случалось.

Вторая война с германцем повымела точно железной метлой всю мужскую половину Черновиловки. Домовые, повылазив из запечных нор, с тоской глядели вслед уходящим хозяевам, а кикиморы, обнявшись с бабами, ревели навзрыд, выплескивая вслед воинам воду из чугунков — на добрую дорожку. Многих не досчиталась деревня. Все знали — кто найдет поутру у себя на крыльце красный, словно кровью оставленный отпечаток лапы, похожей на петушиную, только с двумя задними пальцами — в ту избу, стало быть, солдата не жди, не вернется.

Поговаривали, что так колдун Панкрат предупреждает жителей, посылая своих скорбных вестников вперед военкомовских извещений. Однако, и помогал в эту лихую годину деревенским старый колдун немало. Молча выслушивал приходящих на поклон девок и старух, совал в руки кожаный мешочек с измельченными травами и поворачивался кряжистой спиною. Как быть дальше, знали все — достань в полночь, снявши нательный крест и повернув образа ликами в стену, зелье Панкратово, да всыпь его хоть в питье больному, хоть по земле развей в нужном месте. И вставала на ноги единственная кормилица-коровенка, горячка вмиг оставляла заболевшего мальца, на скудном огороде невиданно урождалась картошка. Но знали все — иди к колдуну, только если нужда и горе уже так придавили — хоть плачь. Иначе только отвернется и пропадет в своей берлоге.

Неизвестно, отчего, но только вдруг глянулся старому колдуну демобилизованный комендант станции. Старшина Степан Нефедов мужиком оказался хозяйственным, молчаливым и спокойным. Семьи не имел, жизнь вел холостяцкую, но опрятную и каждое утро, строго в семь часов уже стоял у окна, выскабливая подбородок источенной золингеновской бритвой и насвистывая при этом затейливую мелодию. Правая щека старшины, глубоко располосованная при штурме катакомб Кенигсберга, когда на отборных солдат генерала Черняховского из глубин лезла древняя чудская жуть и вызванные черными ритуалами гули, бритью поддавалась плохо — отчего он каждый раз незлобиво матерился.

Однажды утром мимо окна проходил по неведомым своим делам Панкрат. Опустив бритву, старшина Нефедов уважительно окликнул его, а когда два желтых глаза неподвижно глянули сквозь клубящийся морок, не осекся. Только помолчал, но тут же предложил… сыграть в шахматы. Местный пьянчуга Мирошка, коловший неподалеку дрова за стакан самогона, потом божился, что Панкрат гулко рассмеялся и качнул головой в рваном башлыке — да какая ж вера такому дрянному человечишке может быть? Однако, врал Мирошка или нет, а с тех пор колдун зачастил в комендантский дом. И ради Панкрата на столе у Степана всегда стояла шахматная доска с расставленными фигурами. По-прежнему ни единого слова не произнес Лесной Хозяин. Но когда в чащобе под Черновилово объявились германские альвы-диверсанты, которые навели смертную порчу на местную скотину, Панкрат сам пришел к Нефедову и молча вывалил из мешка на дощатый пол четыре срезанных под корень остроухих головы.