Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Сама-то Наташа настолько давно жила отдельно от родителей, встречаясь с ними даже и не каждый год, что отнеслась к случившемуся спокойно. Гораздо важнее для нее было, что Дмитрий с ней и нет больше опасности постоянных, на полгода и больше, разлук. Ну и, как уже говорилось, ее по-прежнему влекла перспектива красивой, полной приключений жизни.
А впервые оказавшаяся на общем ужине в «кают-компании» Сильвия радовалась тому, что благодаря столь эмоциональному фону ее вхождение в здешнее общество прошло гораздо легче, чем она ожидала. Подчеркнуто скромно одетая — в серо-голубые вельветовые брюки и белую с голубой клеткой фланелевую рубашку, — совсем без косметики, гладко причесанная, говорящая по-русски без акцента, она почти не привлекала внимания.
То есть, конечно, появление нового человека, тем более красивой женщины, да еще и «соотечественницы» Ирины и новой подруги Шульгина, вызвало благожелательный интерес, но совсем не такой, каким он должен был оказаться в других обстоятельствах.
Сыграло роль и то, что Ирина познакомилась с Сильвией несколько раньше, когда вместе с ней помогала Антону делать отчет, дополняя его подлинными показаниями аггрианских резидентов, и потом почти целый день они проговорили на общие для них темы. Сильвия умело изобразила такую же, как сама Ирина, рядовую агентессу, так что в итоге Ирина почувствовала к ней симпатию не столько из-за общего прошлого, сколько из-за предстоящего им отныне совместного будущего.
Наташу же с Ларисой Сильвия без слов, одним только поведением успокоила, показав, что точно понимает свое место в сложившемся мирке и пока не собирается претендовать на что-либо большее.
В обширной, отделанной темными дубовыми панелями столовой быстро темнело, тем более что грозовые тучи все плотнее затягивали небосвод, и уже трудно стало различать лица собеседников. Обычная в такое время суток и при таком освещении легкая, беспричинная грусть как-то незаметно приглушила более сильные эмоции, всем захотелось отвлечься, не думать больше о том, что все равно непоправимо, а если все-таки обстоятельства повернутся в лучшую сторону, так и тем более… Кто-то попросил включить свет, но вместо электричества Новиков предпочел поставить на стол и зажечь толстые свечи в грубых бронзовых шандалах. Стало куда уютнее, появилось, как и хотел Андрей, чувство особенной духовной общности и защищенности от внешнего мира.
Под разнообразные холодные закуски Воронцов предложил выпить по второй и произнес тост, как бы подводя черту под всем, что было прежде:
— Дай нам бог сил изменить то, что мы можем изменить, мужества пережить то, что изменить невозможно, и мудрости отличить первое от второго.
И только произнеся эти слова, он сам услышал их как бы впервые, задумался, что они должны значить теперь, и к тому моменту, когда последняя опорожненная рюмка коснулась стола, полностью изменил свои намерения. Вместо тех слов, которые он собирался сказать и за которыми наверняка последовал бы очередной спор, и необязательно по делу, а так — ради удовлетворения собственных амбиций, Дмитрий сказал совсем другое.
— А что, господа, не надоело ли нам это крепостное сидение? Все одно и то же, все в тех же стенах. Не пора ли проветриться? Я тут намедни местечко одно присмотрел — для шашлыков изумительное. По-моему, с самого начала мы на природе в полном составе не отдыхали. Заодно и поужинаем по-человечески… Тем более что и тучи вроде расходятся…
— Что, прямо сейчас?
— Именно. Долго ли собраться?..
На самом деле, не прошло и часа, как, загрузив в рюкзаки и сумки все, что требуется для непритязательного пикника, соответственно экипировавшись, по-студенчески шумная компания вывалилась из ворот Замка и, прогремев шагами по легкому подвесному мосту, погрузилась в окружавшую высокие стены осеннюю темноту.
Предводительствующий Воронцов включил мощный аккумуляторный фонарь и, громко предупреждая о неровностях рельефа, повел свою команду в сторону гудящего прибоем берега.
Место он действительно отыскал отменное — густая сосновая роща вплотную примыкала к каменистому пляжу, мачтовые, почти совсем как на Валгалле, сосны окружали небольшую полянку, по краю которой журчала и серебрилась под лучом света прозрачная мелкая речушка. Гул набегающих на берег волн смешивался с шумом ветра в невидимых кронах деревьев.
И никакой проблемы с дровами для костра — вся земля вокруг была усыпана до звона сухими сучьями и огромными шишками размером с дыню.
Еще через полчаса на поляне пылало сразу два костра — в целях скорейшего получения нужного количества угольев, а также и для освещения фронта работ. Берестин, Левашов и Новиков собирали и стаскивали в кучу все новые и новые охапки дров — сухая сосна горела со скоростью соломы, а пикник намечался долгий, женщины накрывали стол на большом полотнище брезента. Второе полотнище натянули сверху — на случай дождя. Воронцов же с Шульгиным занялись самым ответственным делом — приготовлением шашлыка. Если имеется парное мясо совсем молоденького барашка, хорошее сухое вино и необходимые приправы, процесс занимает не много времени, но требует тщательности и своего рода таланта. Ибо настоящий шашлык — совсем не то же самое, что поджаренная на углях баранина.
Присев на теплый валун за пределами освещаемого костром пространства, глядя на веселую суету друзей, Новиков в очередной раз не мог не оценить воронцовского экспромта. В том, что имел место действительно экспромт, Андрей не сомневался, он наблюдал за лицом Дмитрия, видел, как тот колеблется, собираясь сказать нечто неожиданное, и даже готовился его прервать, слишком уж неустойчива была общая атмосфера и легко было вызвать новую волну неконтролируемых негативных эмоций. Вот что значит врожденный талант! Никогда человек не изучал тонкостей психологии, но интуитивные его решения почти всегда безукоризненны. Неплохо бы теперь выяснить, что же он все-таки собирался сказать…
И все же Андрей решил не думать сейчас на «служебные» темы. В конце концов сам он тоже не железный и имеет право хоть сегодня сбросить с себя так называемую ответственность. Хоть до утра забыть обо всем, как следует выпить и закусить, повалять дурака, непринужденно пошутить с девушками, вспомнить к случаю пару анекдотов.
Кстати, тыщу лет никто в этой компании не рассказывал анекдотов. Плохой, между прочим, признак. Немедленно нужно выдать что-нибудь смешное, и желательно поглупее.
— Леш, ты гитару не забыл? — окликнул Берестина Воронцов, закончив раскладывать над малиново пылающими углями шампуры и вытирая разгоряченное лицо.
— Как можно…
— Да я тут вспомнил один текст, подходящий к случаю. Пока шашлык доспевает, можно изобразить…
— У Андрея хлеб отбиваешь?
— Куда уж мне. Я так, по-любительски…
Пока Воронцов настраивал на свой вкус гитару, Шульгин разлил по объемистым серебряным чаркам почти черное греческое вино, терпкое от виноградной смолы и растертой в порошок коры старых лоз.
— Дураки мы все, братья и сестры, — меланхолически заявил он и тут же пояснил свою мысль, — не ценили на Валгалле своего счастья. Сколько таких ночей зря пропустили…
— Ничего, — утешил его Берестин, — еще не вечер. И такие будут, и лучше, ежели…
— Что — ежели?
— Ежели дураками больше не будем…
— Да-а, зверски тонкая мысль. Эрго — бибамус![4]
Воронцов обычно избегал петь перед публикой, особенно в присутствии гораздо более сильных исполнителей, как, скажем, Новиков, но слух у него был неплохой, да и голос вполне подходящий, чтобы в разгар сурового мужского застолья заставить умолкнуть и пригорюниться самых крутых и громогласных.
Подобрав ритм и тональность к уже звучащим внутри и рвущимся на волю словам, он начал низко и угрожающе:
Кончено время игры,Дважды садам не цвести,Тень от гигантской горыПала на нашем пути.
Область унынья и слез —Скалы с обеих сторонИ оголенный утес,Где распростерся дракон.
Острый хребет его крут,Вздох его — огненный смерч, —Люди его назовутСумрачным именем: Смерть.
Что ж, обратиться нам вспять,Вспять повернуть корабли,Чтобы опять испытатьДревнюю скудость земли?
Нет, ни за что, ни за что!Значит, настала пора,Лучше слепое Ничто,Чем золотое Вчера!
Вынем же меч-кладенец,Дар благосклонных наяд,Чтоб обрести наконецНеотцветающий сад.
Тишину, наступившую после того, как смолк долгий звон последней струны, нарушил Шульгин.
