Эта тварь неизвестной природы - Сергей Владимирович Жарковский
— Ладно, не хватало ещё о погоде начать. — говорит он. — Итак, гиена пера, шакал копировальной техники. Включай свой диктофон и спрашивай. Вдруг погода испортится. Видишь, какие тучки?
— Ты в Зоне с девяностого года, правильно?
— Так точно. С тридцатого мая. Старше меня тут мало кто.
— А срочную, на самом деле, ты служил на Полигоне.
— Было и это.
— Расскажи мне про «мамины трещины».
— А что это такое, Шугпшуйц?
— Как вы все меня… Ладно. Значит, расскажи мне о капитане Житкуре.
— С какой стати? Я его не знаю. Откуда мне его знать? Это же легенда.
— Вадим, я тебя умоляю, на самом деле. Согласился поговорить, так не трави. Этого не знаю, этого не понимаю… Вся «Десятка» знала капитана Житкура. Ходил с ППШ по городу, ездил на «виллисе».
— Так я не на Десятке служил, голубь ты мой мира. Я служил… Нет. Я подписку о неразглашении давал. На двадцать пять лет. Скажем, я служил там, где сейчас Второй Эпицентр.
— Хорошо, а доктор Вяткин?
— С ним был знаком, конечно. Он работал врачом в Беженске до девяносто пятого, потом пропал куда-то. Но я знал его ещё по армии. Его призвали одновременно со мной, гусили, можно сказать, вместе. В моей части. Он лейтенантом, я рядовым. Двухгодичник из Челябинска, врач. Педиатр, что характерно. Классный чувак, очкарик, губа нижняя до пупа, всё грезил о своей коллекции рока семидесятых… Абсолютно гражданский человек, к командиру части так и обращался: «товарищ командир части».
— А разве «ефрейтор без головы» в восемьдесят седьмом не у тебя в части, на самом деле…
— До старости ты не доживёшь, Шугпшуйц. Хм… У меня. Откуда ты знаешь?
— И разгребал там не капитан Житкур?
— Без малейшего понятия. Мы же из казарм выйти не могли. Во-первых, нас там заперли, во-вторых, мы сами ссали выйти так, что окна наглухо забили одеялами и порвали бы любого немца, кто бы попытался нас выгнать на улицу.
— Немца?
— Офицера. Офицер — немец, гусь — салага, салабон.
— У нас не так было.
— А ты служил?
— Ну… да.
— Местная разновидность слэнга.
— А ты сам видел этого ефрейтора?
— Да.
— Расскажешь?
— Нет. Дурные воспоминания.
— Страшные?
— Да нет, просто дурные. Не для этого солнышка. Тучка уплыла. И пиво вкусное. Как-нибудь потом.
— Ну тогда Петрович.
— А что не так с Петровичем?
— Когда ты с ним познакомился, на самом деле.
— На самом деле он меня в первый выход водил. Я же «язовский контрактник». А он был из самых первых разведчиков, старший прапор. И я попал к нему в группу.
— И как прошло?
— Да мало кто выжил. (Издевательски.) На самом деле.
— Да вот привязалось, поговорил с москвичом одним вчера по телефону.
— Так ты ж сам москвич.
— Я бедован.
— По жизни, видать. Бедован, а в Зоне не был. Магацитл ты, вот ты кто.
— Блинчук тоже не был в Зоне.
— Блинчук скурмач.
— А мне Папаша запретил.
— Вот ты ж брехло, фантаст! Папаша и Яна погибли до тебя за год! Или за два…
Уже привычный момент моего триумфа. Я проделываю это не в первый раз, и всегда это срабатывает здорово. Спасибо тебе, Папаша. Трудно удивить трекера. Но я умею. Я достаю из сумки молескин, из молескина — серый конверт с типографским контуром для марки, в который пятью штрихами очень остроумно вписаны буквы С и А. Из конверта достаю письмо Папаши, адресованное мне. Подаю письмо Фенимору. Письмо короткое, он проглатывает его за секунды. Потрясённо матерится словами, которые я не могу перевести в формат нормативной лексики. Который, которые, которого. Править. Он возвращает мне листок, таращится на меня, отдаёт мне банку.
— Вот это да.
— Вот так, на самом деле. Магацитл я?
— Ладно, ладно. Пиво твоё, всё, что осталось. На.
— Спасибо. Женя-Туранчокс мне это письмо передал. Брехло я?
— Да всё уже, всё. Убил ты меня и оживлять не стал, так бросил. Ну и Папаша. Вот был монстр! Ну единственный выживший, что ты хочешь… Вот с ним я был знаком ещё до Зоны. Он работал в госпитале на Десятке, старшим лаборантом в туберкулёзнике… или главным лаборантом… Заведующим лабораторией, вот! Я долго в госпитале валялся в восемьдесят шестом осенью, руку сломал об одного там. Ну, и трудно было не заметить. Два метра росту, на вид — Гога и Магога гибридом. Ну и я же рисую, шрифтовик, — припахали меня оформить ему стенд какой-то для лаборатории. А он мужик оказался отличный. Спирт, закуска, музычка. Маме позвонить. А потом уже в Зоне встретились. Он меня сразу узнал, бросился, обнял, чуть Яну свою не уронил. Ей на вид тогда лет десять ещё было.
— Что же с ним случилось в Зарнице, почему он был такой, на самом деле, и такая дочка?.. Он рассказывал тебе? Как он выжил? Куда пропали люди? Или, хотя бы, как пропали?
— Понимаешь, да, рассказал… Не знаю только, можно ли тебе пересказать. Видишь же, из могилы тебя отыскал он. Вернусь сейчас домой — а там какая-нибудь телеграмма от него. Крандец тебе, трепло, например, умри в муках… В общих чертах: их в ночь Зарницы в роддоме накрыло одним из «красных колец», что жгли тот край Капустина. Про жену не знаю подробно. Но там все погибли, кроме него и дочки. А его ли это была дочка вообще?..
— Так вот прямо погибли? «Пропал без вести» — официально.
Фенимор долго молчит. Я уже чувствую, что интервью скоро закончится. У него аж лицо ведёт тиком набок. Это что-то глубокое, глубинное, историю Папаши он давно уже примерил на себя, совпали какие-то болячки у них, и вот, не хотя этого, но сорвал я корку с самой большой из них. Что я, в сущности, знаю о Вадиме Свержине, кроме того, что он супертрекер, мегалутала и долгожитель?
— Ты прав. Подловил. Пропали без вести. Рассказываю. Про «кольца» ты знаешь… На «обруче» «кольца» пожар фосфорный, а внутри, в «глазу», всё обугливается, в пепел, и сильно лагает время. Как я понял, они в этом пепле «глаза» с новорожденной девочкой то ли год, то ли больше просидели… Что они ели, что они там пили? Может быть, вообще сто лет
