Весна сменяет зиму - Дмитрий Шелест
– Товарищ главнокомандующий, нам нужен ваш ответ, – пробился сквозь пелену голос Селима.
Мурзан обернулся к нему, помолчал пару мгновений, вглядываясь в вопросительный взор министра, после чего переспросил.
– Что вам нужно?
– Нам нужно знать, что делать с мятежными генералами, трое находятся под следствием в подозрении о саботаже.
– Каком ещё саботаже?
– Трое генералов беркского оккупационного корпуса пошли на сделку с партизанами и обменяли пленных. Они преступили через присягу и приказ. По ним ведётся следствие, их и ещё около трёх десятков офицеров и солдат подозревают в саботаже. Доказательная база уже собрана и без сомнения они виновны, нужно лишь ваше распоряжение по генералам. Как вы помните, товарищ главнокомандующий, без вас мы не можем судить генеральский состав.
Мурзан оглядел собравшихся, их потные, блестящие рожи, бессмысленные и усталые взоры, устремлённые в потолок или в пол. Всем было скучно и неинтересно, как и самому правителю. Маут встал из-за стола и, вытерев пот со лба сказал:
– Товарищ Хегер. Даю вам право распорядиться приговором по генералам. Мне сегодня не до них.
– Как прикажите, товарищ главнокомандующий.
Мурзан вышел из зала заседаний и, закрыв за собой дверь, с удовольствием почувствовал как мокрое лицо обдаёт прохладой коридора. Он глубоко вздохнул, и закурив сигарету, велел подогнать машину к подъезду.
Дома его встретила жена и внуки, дети Маунда. Дом был наполнен разной роднёй, съехавшейся из самых дальних уголков мира. Кто-то приехал из Ульяна, кто-то из Дарлии. Множество народа, разных социальных слоёв, возраста и взглядов. Кого-то он знал хорошо, кого-то не очень, а некоторых так и вовсе, видел впервые. В этот вечер вся эта толпа ему была безразличной, поздоровавшись лишь с внуками и женой, он прошёл в кабинет.
Он редко последние годы был дома, лишь на праздники, да и то не на все. Штаб армии, это огромное серое здание, уже давно сделался его домом, где всё было под рукой и знакомо. Там он жил, работал и имел сотни знакомых, что стали ему ближе и родней его огромной семьи, разбросанной по миру.
В домашнем кабинете Мурзан не был уже больше месяца, но тут было прибрано и чисто, пахло свежестью и мятой. Он прошёлся вдоль, увешанной фотографиями стены, пристально рассмотрел некоторые из них, где были старые снимки его жизни. На одной он стоял в обнимку с Хегером, молодой, подтянутый в серой ульянской форме, лицо свежее и без единой морщины, без уродливого шрама на щеке, в руках он с другом сжимал поверженное катаканское знамя, изодранное словно тряпка. На другой он, уже статный и крепкий, с отметиной взрыва на лице, под рукой у него высокая девушка, почти на голову выше него. Лица у обоих серьёзные, на нём мундир с медалями, на ней строгое платье, стянутое корсетом. Дальше пошли фотографии в окружении детей, отдельные снимки с Маундом, то в форме курсанта, то в форме лейтенанта, то просто с удочкой в руках, то со своими детьми. Места Мау на этой стене практически не было, лишь редкие фотографии, где он ещё совсем юн и с копной кучерявых волос. Мурзан замер напротив пустой рамки и с трудом начал вспоминать, что же было в ней.
– Там была фотография Маунда в генеральской форме, – раздался женский голос за спиной. – Он на этом фото очень красив, и улыбается, не то, что на других.
– Зачем ты его забрала Глиа? – обратился он к своей жене.
– Я отдала это фото скульптору, чтобы он сделал надгробие. Я хочу, чтобы он улыбался, мне надоело смотреть на ваши серьёзные мимы. Пусть его запомнят человеком, а не просто солдатом.
– Пусть, – обернувшись к жене, сказал он. – У меня в кабинете есть, что выпить?
– В твоём шкафу, там всегда есть, что выпить. Ни кто сюда не заходит, кроме меня.
– А кто тут убирается?
– Я.
– А что с уборщицей?
– Ничего с ней не случилось. Просто меня съедает тоска последнее время. Я не могу не думать, не могу не плакать, а так я хоть нахожу себе занятие в бессонные ночи. Неправильно родителям хоронить своих детей. Неправильно.
Мурзан ничего не ответил, он достал из массивного, деревянного шкафа бутылку водки и две стопки. Плеснул себе и жене и тут же выпил, Глиа не подошла к столу, а продолжила смотреть на стену с фотографиями, глаза её уже не могли плакать, но лицо всё же бледнело, а тонкие пальцы дрожали. Мурзан выпил вторую и закурил.
Глиа была уже немолодой женщиной, ей шёл шестой десяток, но даже сейчас ей удавалось сохранить ту красоту, что привлекла в своё время молодого офицера Маута. Она была высокого роста и стройна, длинные русые волосы, с вкраплениями седины, свисали пышной гривой до самого пояса. Последние события не могли пройти незаметно для любящей матери, и её лицо сильно постарело, глубокие морщины окутали лоб и щёки, глаза стали бледны и грустны. Но, не смотря на все невзгоды, она держалась. Её жизнь была далека от мирного союза двух сердец. Её муж прошёл огонь и воду и она была все эти годы рядом с ним и во времена, когда катаканцы штурмовали их резиденцию и во времена жизни в Дарлии и при объединении Муринии. Все эти десятки лет она была верной спутницей великого лидера котивов, но при этом оставалась в тени, посвящая себя семье и дому.
Они долго молчали, находясь вдвоём, за дверью кто-то ходил, раздавались голоса, то звонкий смех оглушал дом, то горький плачь сотрясал стены. Маунду становилось неуютно, стены давили на него и воздух казался ему мерзким, любимый аромат мяты стал противен и он отворил окна.
– Ты чего мечешься? – окликнула его Глиа.
– Неуютно мне здесь, весь этот плачь, слёзы, толпа народу. Не могу, не хочу их видеть никого.
– Маунд их родственник, они хотят с ним проститься.
– Я знаю. Но всё равно мне все они противны.
– Тебе противны не они, а дом. Ведь уже давно ты живёшь на работе, твои генералы и министры, теперь тебе родня, а не мы. Ты бы с удовольствием сейчас бежал туда, если бы мог.
– Глиа, ты живёшь со мной уже тридцать с лишним лет. Ты должна знать какой я человек, что для меня важна не только семья, но и государство. Я многие годы создавал для котивов справедливое общество, объединённое идеей, и гордо идущее вперёд. Я в ответе не только перед вами, но и перед всем котивским миром.
