Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор
…Звонили настойчиво. С пистолетом в руке я подошел к двери. Камера видеонаблюдения не работала, и я заглянул в глазок. С той стороны, упираясь ручищей в стену, над глазком нависал Бур. Лицо его было страшным в своей неподвижности. Я открыл дверь.
– Собирайся! – сказал Бур, войдя. – Поедем к Изюмову. Я только что из конторы. Все сбежали.
Такие конторы, как наша, не сразу разбегаются даже после вооруженного государственного переворота. Однако я немедленно и безоговорочно поверил Буру, просто потому, что говорил он со мной необыкновенно грубо и даже нагло. Люди подобные Витасе всегда резко меняют тон, как только убеждаются, что иерархия рухнула.
– Попов? – спросил я, не выпуская пистолета из руки.
– Нет и Попова. Вообще никого. Ни в кабинетах, ни в камерах. Есть информация, что все руководство – президент, премьер – уехали два часа назад во Внуково.
– Аэропорт? Так ведь самолеты…
– Да и хрен с ними, – сказал Бур, глядя на мой Зиг-Зауэр. – А это можешь выбросить. Лучше бейсбольную биту с собой возьми. Или сковородку.
– Да? – спросил я и посмотрел на часы на стене.
Часы показывали половину двенадцатого.
– Да, – ответил Бур с ухмылкой и кивнул на часы. – Реакция правильная. Ты, конечно, проверял оружие, я понимаю. Но время-то идет. И все очень быстро меняется.
Зрачки Витаси сузились.
– Ну что, едешь со мной? – спросил он. – Быстрее. Пока мой «Ровер» еще на ходу.
– «Еще»? – переспросил я. – Ты думаешь…
– Я уверен.
Я знал, что Бур относится к той поразительной породе людей, которые, не обладая особо развитым интеллектом, тем не менее умеют в критических ситуациях вычленять главное, и если уж пришла пора хватать жирные куски, то, будь уверен, схватят самый жирный. И этот жирный кусок, по его мнению, находился в руках генерала Изюмова.
– А зачем нам сейчас Изюмов? – спросил я, внимательно глядя ему в глаза и желая уточнить.
– Спросить кое-что хочу, – прошипел в ответ Бур. – А у тебя нет вопросов? Ствол-то брось. Говорю же, не пригодится.
Но я не бросил, а в каком-то восторге освобождения направил дуло в зеркало, на свое опухшее усталое отражение, и нажал курок. Бур был прав. Ничего не случилось. Пустой щелчок – и отражение осталось на месте.
Однако, одеваясь, по привычке сунул Зиг-Зауэр за ремень.
Я начинал догадываться, зачем Витасе генерал. И именно поэтому согласился ехать.
Изюмов обычно жил в Жуковке, но кроме этого у него была квартира в Москве, и еще небольшой дом в Балашихе, о существовании которого знали только самые близкие люди.
– Рублевку будут громить, – уверенным голосом говорил Витася, сбегая по лестнице. – Он это дело сообразит. Поэтому в Жуковку не поедет. У него есть где-то еще один домишко. Ты знаешь адрес?
Так вот зачем я оказался нужен Буру. Я не сомневался, что иначе он бы поехал один.
– Хочешь, чтобы я сдал тебе Изюмова?
– Нет, хочу, чтобы, пока есть возможность, мы оседлали правильную лошадь.
– Боливара?
– Какого еще Боливара? – спросил Бур, усаживаясь в свой громадный белый джип.
– Простого. Который не выдержит двоих.
– Не заморачивайся, Адамов, – сказал Бур. – Сейчас куда?
Он понимал, что в лучшем случае я не сразу скажу ему адрес, но не хотел терять времени.
– Прямо. На светофоре налево, – сказал я.
– Мы, Адамов, друг друга знаем давно, – вращая руль огромными костистыми лапами, сказал Бур. – Я тебе в открытую скажу, чего я хочу. Это меня раньше Изюмов мог интересовать. Его положение, связи, секреты гребаные государственные, деньги, продвижение по службе… Все кончено, Адамов. Теперь он никто. Меня, брат, интересует Анжела, его дочка, которая на склады приперлась. Хочешь знать, что в данный момент самое важное?
– Будет ли ядерная атака?
– Ядерная атака ерунда. Да и не будет ее. Самое важное сейчас – это узнать, работает ли у девчонки мобильник.
– И всё?
– И всё.
– А дальше?
– Что дальше?
– Ну, узнал. А дальше что? Какие у тебя планы?
– А зачем об этом сейчас думать? Никто не знает, что будет дальше. Мы даже не знаем, доедем ли до ближайшего поворота, или заглохнем. А может быть, нае…немся, как трубы завода «Фенолит». Растаем, как сигаретный дымок. А, Адамов?
– Хорошо, едем к Изюмову. Но девочку не трогать, – сказал я.
– Даю слово, – сказа Бур. – Только узнаем про мобильник.
– Я спрошу с тебя, если что, – сказал я.
Бур повернулся ко мне и несколько секунд смотрел мне прямо в глаза, потом отвел взгляд, ему нужно было смотреть на дорогу.
– Ты понял? – спросил я.
– Понял, – ответил Витася.
– Тогда давай в Балашиху.
Прозорливость и цепкость Бура в очередной раз поразили меня. Я хорошо понимал, зачем ему Анжела. А он понимал, что я прекрасно это понимаю. Ведь мы, не сговариваясь, зачем-то скрыли вчера ото всех, что девчонка легко включала мобильную связь прямо в эпицентре страшной аномалии. И если кто-то (или что-то) кроме мобильников уничтожил еще и двигатели внутреннего сгорания и вывел из строя огнестрельное оружие, то можно предположить, что Анжела….
Мы ехали непривычно, не по-московски, быстро. Машин почему-то было очень мало, и проезжая часть почти везде была свободна.
По-прежнему на улицах стоял гул тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч голосов. Взрослых и детей, стариков и женщин, бомжей и военных, таджиков и славян, офисных работников и милиционеров, в спортивных куртках и норковых шубах, штанах с пузырями и новеньких джинсах, в лыжных шапочках и кепках, с бантами и в галстуках, с детскими колясками и на костылях, больших и маленьких, толстых и худых, решительных и вялых, быстрых и медленных, наверное, умных и, пожалуй, дураков. Однако эти тысячи разрозненных людей больше не производили впечатления напуганной толпы. Они шли по улицам так, как будто им вдруг открылись какие-то простые и ясные цели, как будто они вспомнили, как много хороших дел и приятных встреч их ждут впереди. Чем-то они напоминали тех счастливых рабочих исчезнувшего завода «Фенолит», которые вчера уходили домой по влажной от сошедшего снега обочине.
Куда идут все эти люди, домой или на работу, в магазин или к друзьям, понять было невозможно, но над тротуарами измученного города, над машинами и головами людей словно бежали густые волны радости, возбуждения, и вместе с тем силы и покоя.
– Не думаю, что будут громить Рублевку, – сказал я.
– Зато так думает Изюмов, – ответил Бур, и мне показалось, что он недоволен тем, что видит за стеклами автомобиля.
Чем дальше мы продвигались к востоку, тем больше он нервничал. Я внимательно всматривался в знакомые очертания кварталов и микрорайонов. Дома, заводские сооружения и офисные здания в основном оставались на своих местах. Хотя кое-где уже появились проплешины: не видно было складов у Электрозаводского моста; там, где еще вчера на высоком берегу Яузы стояли корпуса больницы им. Ганнушкина, зеленели девственные холмы; без следа растворились охладители ТЭЦ в Гольяново, в свое время раскрашенные мудрыми руководителями города в синие и красные треугольники.
Нигде не видно было вчерашних грязных сугробов. Вдоль домов пробивалась травка. Дворники, опираясь на ненужные деревянные лопаты, смотрели на пугающе чистые, придомовые территории, как одинокие отдыхающие смотрят на осеннее море.
Сильно потеплело.
– Потеплело, – сказал я.
Бур дико поглядел на меня и ударил громадной ладонью по панели автомобиля.
– Давай, родимый! – попросил он. – Давай! Продержись еще немного.
Мы подъехали к Кольцевой.
– Деньги дерьмо, – вдруг сказал Бур. – Денег я и так, если захочу, возьму, сколько мне надо… Я знаю, ты думаешь, что я хочу ухватить жирный кусок. – Потрясающе! Он буквально читал мои мысли. – Да, я хочу ухватить жирный кусок. Но он имеет для меня значение только в России. А Россия имеет значение, только если она правильно устроена. Для этого нужны такие люди, как мы. Которым не все равно, какой будет страна. Что касается меня, я все силы на это положу. Не веришь?
Я промолчал.
Мне не хотелось отвечать. Мне вообще не хотелось говорить.
В эти минуты я не знал, во что выльется катастрофа, сколько несчастий, разрухи и горя может она принести, кому она нужна и для чего, выдержит ли ее страна, о которой говорит Бур, буду ли я завтра жив, и будут ли живы Бур, Катя, Анжела, Саша Попов, не исчезнет ли через полчаса Кремль, Эрмитаж, Кельнский собор и Египетские пирамиды, встречу ли я снова рыжеволосую (везет на рыжеволосых!) девушку Лену, которую неделю назад защитил от подонков на ночной автобусной остановке у МХАТа, – всего этого я не знал и знать не мог.
Но я знал, что много-много лет, целую вечность, я не испытывал такого ощущения свободы, которое пронизывало меня сейчас – до ногтей, до кончиков волос, до самого дна глубоких внутренних штолен, заполненных неудачами, ошибками и забытыми детскими обидами, до последнего сантиметра той длинной дороги подозрений, злобы и расчетливости, по которой я шагал так одиноко, так устало и так бесконечно давно.
