Кристофер Макнамара - Горец II
Ни у одного не видно автоматов. Но в руках — боевые цепы с девятью шипастыми шарами на каждом.
В руках же гвардейца — меч. И перерубленный ремешок все еще болтался на его шее.
Дальнейшее произошло мгновенно. Гвардеец уже занес свой меч, Черный Воин — даже не обнажил еще.
Но велико было его умение, сильна и быстра рука…
Полетели в темноту сброшенные ножны, глухо звякнув об алтарь. И одновременно, перекрестным движением, метнулись навстречу друг другу сверкающие полосы эспадонов.
Тут же, лишь на миг опоздав, ударили изнутри автоматы личной гвардии.
И — ничего.
Ничего… Только две мощные вспышки полыхнули над порогом там, куда пришлись клинки. И множество ярких, но мелких искорок там же, над порогом,
— все, что осталось от роя пуль.
Мечи по дуге отскочили обратно, вырвались из не готовых к этому рук. Пули же просто исчезли: ни рикошета, ни осколков свинца…
И никто не упал.
Они забыли. Да и где им было помнить — тем, кто внутри, и тем, кто снаружи…
Отказ от применения силы на Священной земле — не просто один из Запретов. Он кое-чем подкреплен, кроме Права и Обычая…
Верно сказано: «Нет в мире сил, способных действовать рядом с Силой».
Граница же полной власти Силы — порог.
Черный Воин захлопнул дверь — благо можно было это сделать изнутри. Хотел запереть ее на засов — но испокон века не имели засовов двери зиккурата.
Поднял эспадон. Оглянулся через плечо, уже без всякой улыбки.
Со страхом и надеждой смотрела на него свита. С гневом и ненавистью — те, что сгрудились у дальней стены.
И бесстрастен был взгляд священников.
— Начинайте Обряд! — рявкнул он во всю глотку.
— Здесь не кричат, воин. Не кричи же и ты, — спокойно сказал первосвященник.
15
"…Истинно говорилось о Крагерах: «Право и Обычай у них свои, а иных они не признают».
Но поняли многие из них, что не признавать обычаи всех остальных людей — значит в скором времени отказаться и от обычаев собственных.
Помогла это понять победа, которая была не победа. И поступки вождя — победителя, что держал себя не так, как должно вести себя победителю.
И не как должно предводителю держал он себя…
Осознав же все это — бросили Крагеры наземь оружие Запрета.
И изгнали в иной мир тех, кто противился этому.
И ненавистно стало им имя свое.
С тех пор и доныне зовутся они Хагены, ибо Хаген было малое имя того, кто поднял меч на Черного Воина. И стало малое имя — именем клановым.
И смешались Хагены с теми, кого прежде стремились истребить под корень.
Не стало зло — добром, а ярость — спокойствием. Не меньше воевал клан Хагенов, чем самые худшие из его соседей, не менее жесток был и вспыльчив.
Но и больше — не намного…
И перестали они смазывать ядом свои мечи и острия шаров на боевых щитах. А эфесы мечей начали отделывать костью бычьей.
Убитых врагов же — хоронили теперь.
А еще говорят, что…
Вот что гласили сказания. Но многое осталось неизвестным для их составителей…
Например, они считали, что «иной мир», куда изгнали противящихся, — синоним смерти. И оборот этот употребляли лишь по традиции, вроде как «жезл свинца и пламени» — для обозначения Запретного оружия.
И когда говорили, что Хаген на Черного Воина «поднял меч», — не знали они, что не удалось ему тот меч опустить…
И не знали — почему.
— …Сэр! Проснитесь, сэр!
Нерешительный голос вклинивается в видения, пытаясь вернуть к реальности. Напрасно!
Потому что ТА реальность реальнее ЭТОЙ. Потому реальнее, что важнее, и еще потому, что многое объясняет — многие ключевые моменты ЭТОЙ реальности.
Наконец, потому, что ТАМ он был молод, ЗДЕСЬ же — стар; и жизни ему оставалось на донышке — как последний глоток в бутылке.
Впрочем, если все, что видится ему — правда, то его в тот момент уже не было ТАМ. Следовательно, не мог он это видеть!
Однако — видел. Видит.
…Отчаявшись, удаляется служитель.
Первосвященник, хотя он и оборвал, поставил на место пытающегося повысить голос, — не мог отказать. Обряд свершается над всеми, кто желает того.
Другое дело, что раньше таких случае не было вовсе, а теперь вот — второй раз за день.
Но это, действительно, другое дело.
Единственное, что мог сделать первосвященник — вернее, человек в первосвященнике, а не сан его, — это не читать прощальную руну.
И не пели молитвы трое священнослужителей.
Это заметил Крагер всех Крагеров, но лишь алогубая улыбка появилась под орлиным шлемом. Словно позабавило его нарушение обряда, а не ввело в гнев.
Нет, не улыбка — просто в попытке изобразить ее скривились мясистые губы. На настоящую улыбку эта гримаса походила не более, чем походит на нее широкий алый след клинка на перерезанном горле.
Все-таки мало радости Черному Воину от того, что провожают его таким образом. Совсем не до забавы ему.
Ему и остальным.
Остальным…
Крагер всех Крагеров… Не много же воинов его клана с ним осталось, не многими он предводительствует.
А все прочие… Вот они стоят, наблюдая через порог, — Крагеры, еще не ставшие Хагенами. Помешать — не пытаются, да и невозможно это в зиккурате, в чем только что они сами убедились.
Просто смотрят.
Пожалуй, это в первую очередь для них — остающихся, а не для этих — уходящих, допускается нарушение обряда. Но так ведь всегда и бывает…
Совсем не все равно, что делать с телом сраженного неприятеля — устроить ему почетное погребение, как достойному противнику, или оставить валяться, подобно падали.
Но не все равно — живым. Мертвым-то как раз — все равно…
К сожалению, это было самое большее (и одновременно — самое меньшее), что мог сделать первосвященник.
Как воин на Святой Земле лишен права вредить, так священнослужитель — права отказывать.
И вся Сила стоит за этим правом…
…Директору даже не потребовалось объяснений — он все понял сразу же, как только увидел, что служитель возвращается в одиночестве.
— Ну, что? Не удалось разбудить?
— Не удалось, — ответ был лишним, как, впрочем, и вопрос.
— Почему?
Вместо ответа служитель выразительно щелкнул пальцем по горлу.
— Опять сердечные капли, похоже, принимал…
«О Господи, снова нализался старикашка! Боже, до чего мне надоел этот „Спаситель Человечества“!»
И директор сам направился к ложе.
Один за другим, попарно вставали на алтарь Крагеры. Встречали они момент переноса никак не с меньшей твердостью, чем Катана, и с большей, чем Клеймора.
Но — мертвой казалась эта твердость…
Первым, одновременно с предводителем, встал человек, чье малое имя было Датворт. Прозвище же у него, как и у прочих было обычным: Эспадон.
Встал — и исчез вслед за Черным Воином.
А последнему не хватило пары. Он ступил на алтарь один.
Малое имя его было Вэселек, прозвище же — Толедо-Саламанка. Потому что, единственный из всех, он бился узким мечом с одноручной рукоятью и сложной, ажурного плетения, гардой.
Впрочем, владел он им — дай Бог всякому так эспадоном управиться…
16
— Проснитесь, пожалуйста, мистер Мак-Лауд…
И снова чей-то голос — уже не столь робкий, но вкрадчивый и почтительный до приторности — вклинивается в видения.
Прочь, голос!.. Еще не все досмотрено…
Еще не все, хотя осталось совсем немногое. Явственно истончается ткань видения, становясь почти прозрачной.
Итак…
Холод и тайна обитают в межзвездных глубинах. Даже когда пронзает пространство невидимый меч Силы — много неожиданностей поджидает его.
Ибо Время не отступило, что бы ни говорил первосвященник.
И Расстояние — тоже не отступило. Точнее, отступило, но — не совсем.
Крепка твердыня островов Ночи. Однако даже ей не остановить Силу. Не остановить. Но задержать ее, исказить ее путь — способна она…
Не только память оказалась стертой у тех, кто шагнул через бездну. Развеяло их по временам и странам — так, что никто не попал в одно и то же место одновременно с другим.
С учетом обретенного ими бессмертия все это оказалось восстановимо: и память, и связи между ними.
Но долго пришлось им рыскать по планете, прежде чем встретиться.
Одни искали встречи для единения. Другие — для убийства.
Все. Видение стало совсем прозрачным — заколебалось и развеялось, как дым.
Хотя у него оставалось впечатление, что это еще не совсем конец. Что-то он еще должен был узнать… Совсем немного, но…
Но теперь вкрадчивый голос — единственная реальность, остающаяся доступной.
— Мистер Мак-Лауд… Проснитесь, мистер Мак-Лауд…
Директор уже собирался с максимальной деликатностью потрясти старика за плечо, когда тот вдруг открыл глаза.
В глазах его была пустота, но не обычная пустота дряхлого беспамятства, а словно… Нет, директор не смог бы ее описать.
