Андрей Попов - Солнечное затмение
Антонов стоял в нерешительности минут десять, потом двинулся вперед. Его руки спешно перебирали связку лиан, а ноги осторожно ступали на невидимую поверхность. Холодный ветер прилетал откуда-то из небытия, заставлял тишину испускать скрежещущие звуки, трепал волосы на затылке, путался в ветвях деревьев и тут же на месте умирал, превращаясь в изначальную тишину. Мир казался внутренностью огромного гроба. Погасшая реальность давала его пальцам ощущение мнимых вещей. Ему казалось, что он нащупывает во мраке какие-то формы, массы, твердые и жидкие тела. Но все это могло оказаться таким же легким обманом для рассудка, как сон или посмертный бред. Кстати, о снах... Антонов даже там потерял способность что-либо видеть. Сны, пронизанные таким же душным мраком, практически не отличались от яви. Те же канаты, те же бессмысленные скитания в разных направлениях и то же самое отчаяние.
-- Джо-он!! Эдрих!!
Его голос, отраженный непроницаемой черной сферой, возвращался в его разум и там угасающими реминисценциями постепенно затухал, теребя больные нервы. Его немая агония давала более громкое эхо во внешнее пространство, чем этот истерический голос. Антонов вновь вышел к тому месту, где была их палатка, последнее пристанище. Последнее место, где можно было слышать людские голоса и пообщаться. Он нащупал ее легкую дверь, открыл и с почти исчезнувшей надеждой вопросил тьму:
-- Джон, может ты здесь? Спишь, нет?
Антонов зашел внутрь и принялся обшаривать каждый уголок. Воздух был прогнившим, с траурными ароматами плесени. Александр понял, что он остался один. Нет больше ни Джона Оунли, ни Эдриха Вайклера... Он даже не помнил, давно ли он слышал их голоса в последний раз? Неделю или две назад? Может, месяц или два? Понятия о неделях и месяцах в проклятом мире было столь же условно как и само понятие существования. Здесь вообще не было времени. Ни его присутствия, ни его отсутствия. Ни течения, ни смрадного застоя. Монотонная, монолитная и неизменная в самой себе темнота обладала лишь одной координатой времени -- мрачным будущим, при полной омертвелости настоящего.
Да... Последнее, что он помнил о Джоне, так это то, что капитан говорил ему, будто слышал во тьме отдаленный топот копыт. Они еще долго обсуждали эту тему. И... все. После этого Джон куда-то исчез. Антонов облазил всю канатную сеть вдоль и поперек, кричал в разные концы, аукал как придурошный, но в результате только вымотал свои последние силы. Вайклер, кажется, исчез еще раньше. Он стал утверждать нечто странное и крайне подозрительное, будто начинает видеть окружающие предметы. Александр еще хорошо помнил эксперименты с летающими камнями, в которых штурман безошибочно угадывал направление их полета и даже угол траектории. Впрочем, он мог ориентироваться и по слуху... Джон только смеялся и говорил, что у Вайклера первая стадия помешательства. На то были все основания, так как в дальнейшем штурман уже стал различать деревья, какие-то горы, линию горизонта... Бредил наяву, одним словом. Но потом Вайклер вообще исчез...
Через некоторое время исчез и Джон...
Антонов ощутил ужасающее одиночество. Его душа оказалась словно замороженной в глыбу вечного льда. Он абсолютно один. Вне пространства и времени. Вне вселенной. Лишенный не только понимания сути окружающего бытия, но и самого этого бытия. Гнетущая, вызывающая лишь судороги, тьма сдавила его тело со всех сторон, а его психику свернула до размеров математической точки. Он был абсолютным нулем в ее объятиях. Его голос считался вздором, мысли -- бредом, какие-то движения -- жестами отчаяния.
Антонову стало все более явственно казаться, что не было никакого Джона, ни Вайклера. Ни длительного полета к Проксиме. Все это лишь пестрые образы медленно угасающего разума. Вот она реальность: черная, абсолютно бесцветная субстанция полнейшего равнодушия. А всякие чувства, миры, в коих разыгрываются человеческие трагедии, бесчисленные отражения этих миров -- все это вздор! Нет ничего! И никогда не было.
Мнимый голод требовал хоть и мнимого, но все же утоления. Александр принялся выискивать хвойные деревья, надеясь насобирать там спасительных для желудка шишек. Орехи в черном мире являлись основным источником белка и, слава неведомому богу, имелись здесь в изобилии. Живя на одних ягодах да сырых грибах, они бы давно уже загнулись.
-- Джо-он!! -- уже лишенный веры и надежды на успех, он время от времени продолжал сотрясать темноту своими охрипшими возгласами. -- Эдрих!!
Александр успокаивал себя тем, что молчание есть голос богов. Он вслушивался в это молчание, пытался уловить его характер и немой подтекст. Да... если б они были где-то поблизости, давно бы уже откликнулись.
Пока еще не обесцвеченная фантазия порой рисовала ему краски прежней жизни. Летящую меж звезд обледеневшую глыбу "Безумца". Каюты межзвездного корабля, в лабиринте которых они слонялись четверть своей жизни. Планету Фрионию с фантастическими закатами, застывшими во времени пейзажами из каменной насыпи и мелких озер. Планету с полным отсутствием жизни и со всеми необходимыми условиями для ее возникновения...
Чем глубже Антонов пытался проникать к недрам своей памяти, тем более абстрактными, более размытыми в своих очертаниях были ее образы. Старая Земля... На небе светит солнце... Кажется, оно было круглым... Всюду -- высотные здания, потоки машин и потоки людей, сливающиеся меж собой в бесконечный конвейер суеты... Неужели все это когда-то было? Неужели он сам рожден там, в мирах собственных грез?.. Частенько вставал перед глазами улыбающийся образ жены Лены. То, что она сказала ему на прощанье, перед стартом "Безумца", он запомнил на всю оставшуюся жизнь. "Возвращайся назад. Я все равно тебя дождусь. Даже если ждать придется тысячу лет...".
Александр иногда плакал, вспоминая эти слова. Его жизненный трек пересекся с ее судьбой. И точка пересечения называлась любовью... Он, жаждая верить в сказку, часто внушал себе, что на той, настоящей Земле, Лена до сих пор его ждет. Глядит на небо и взволнованно вздыхает.
"Бред все это" -- твердила та часть разума, в которой был заложен прагматизм. Он был записан на жестком нейронном диске в файлах головного мозга. И был как вирус для чувственной души, приводя все смодулированные миры к зависанию.
Однажды Антонов признался самому себе:
-- Я один во вселенной. -- И потом, отчаянно выискивая для себя хоть какое-то утешение, громко добавил: -- А одним во вселенной имеет право быть только Бог!
Присвоив своей личности столь звучный титул, он продолжал творить миры из пустоты и тьмы. Из внутренней пустоты своего рассудка и внешней тьмы реликтового вселенского холода. Миры, впрочем, получались такие же холодные, бесчувственные, лишь ярко разукрашенные еще не забытыми цветами. И кто его знает... Может, настоящий Бог, создавший нашу метагалактику с мириадами жизнерадостных звезд, тоже когда-то перебирал руками незримые канаты и изнывал от голода и отчаяния?
* * *Вайклер двигался в ущелье между двумя горными хребтами, не позволяющими ему свернуть ни направо, ни налево. Основным препятствием на его пути были многочисленные реки, создающие повсеместную сеть бурных водных потоков. Половину из них можно было, впрочем, преодолеть вброд. Другую половину пришлось переплывать. Причем, с одной рукой, так как другой он держал над головой скрученную в узел одежду. Но подвиг состоял даже не в этом. Главная проблема заключалась в том, чтобы выйдя из прохладной воды, быстро растереть свое тело, согреть его какими-нибудь физическими упражнениями и умудриться еще не подхватить простуду. Вайклер понял одну свою ошибку, по поводу которой в его душу пришло запоздалое сожаление. Нужно было тщательным образом пройтись по канатной сети и попытаться отыскать джонову зажигалку. Теперь, имея глаза, а не просто бесчувственные моргающие органы, это не составило бы большого труда. Но поздно...
Вайклер остановился и оглянулся назад -- туда, где ущелье изгибается и заворачивает в бесконечно далекую необозримую область. Два тянущихся горных хребта, словно два хвоста неких исполинских животных, лежали рядом на земле и скалились в черное небо своими зазубренными вершинами. Да, здесь горы были намного выше и круче тех застенчивых сопок, между которыми они жили все это время. Эдрих призадумался... Сколько он уже прошел? Наверняка больше, чем сотню миль. Расстояния в пространстве, равно как и во времени, путались в голове и были совершенно неотчетливы. Может, сотню. Может, в два раза меньше. Или в три раза больше. Усталость подавляла чувство меры всего происходящего вокруг. Одно Вайклер знал определенно: вернуться назад, отыскать палатку и своих бывших друзей для него сейчас абсолютно нереально. Он и дороги-то не помнит.
