Школяр - Василий Горъ
— Ты…
— «Вы», Кирюша, «вы»! — мягко перебила его целительница, а потом добавила в голос закаленной стали: — И еще: попробуешь высказать претензии тринадцатилетнему юноше, на которого напала группа твоих дуроломов — и я отошлю в полицию запись преступления. Чем это закончится для тебя и твоих воспитанников, представляешь?
Он представлял. И, судя по всему, неплохо. Поэтому сглотнул, заставил себя разжать пудовые кулаки и попробовал сделать хорошую мину при плохой игре:
— Вы уверены, что в инциденте были виноваты именно они?
— Да.
— Что ж, тогда я приму меры.
— Было бы неплохо… — проворковала она и… снова лязгнула сталью: — Но воспитание подождет — в данный момент гораздо актуальнее организовать перемещение подлецов, способных нападать на младшего, толпой и со спины, в приемный покой. А то их вопли меня дико злят и наталкивают на мысли об альтернативных методах лечения…
* * *
…Разносы мне все-таки устроили. Начальник СБ и Валерий Алексеевич, примчавшийся в столовую аж без четверти девять. Ледицкая высказала свое мнение и им, но без толку: они имели свои, правильные. Я выслушал оба, но угрозы первого проигнорировал, а на требования второго пообещать больше не драться ответил предложением, которое не понравилось обоим:
— Я не дерусь, а защищаюсь. Кстати, готов доказать это утверждение дознавателям районной или городской полиции.
Выносить сор из избы они были не готовы, поэтому объяснили, что школа-интернат — это одна большая и очень дружная семья, что внутренние проблемы этой семьи решаются коллегиально, и что моя тоже решится.
Я сделал вид, что поверил в эту чушь, «не услышал» просьбы дать слово, что обязательно сохраню чрезвычайное происшествие в тайне, перетерпел еще одну лекцию, а ровно в девять напомнил директору о том, что мне пора на уроки.
Он посмотрел на дорогущие «Хибины», отправил СБ-шника опрашивать «пострадавших», а затем решил лично познакомить меня с восьмым классом. Я, естественно, не возражал — последовал за ним, по крытому переходу дошел до учебного корпуса, прокатился на лифте аж до второго этажа, прогулялся по коридору и «под конвоем» вошел в кабинет истории.
Пока Извольский рассказывал моим одноклассникам душещипательную историю об очередном талантливом беспризорнике, твердо решившем стать на путь исправления, и не где-нибудь, а именно в их интернате, я разглядывал всех, на кого падал взгляд. Первым делом изучил преподавателя и пришел к выводу, что он мне не нравится. Как отсутствием внутренней уверенности в себе, так и всем остальным, начиная с фигуры и заканчивая осанкой.
Потом пересчитал его учеников, удивился тому, что на восемь парней приходится аж десять девчонок, решил, что мои прежние представления о беспризорниках очень далеки от действительности, и был вынужден отвлечься от анализа увиденного из-за требования директора сказать несколько слов о себе.
Сказал. Штук десять. С онежским говорком:
— Люблю учиться. В тишине и одиночестве. Не люблю, когда отвлекают.
— Неожиданный ответ… — криво усмехнулся учитель и решил подколоть своих подопечных: — Как видите, этот юноша, в отличие вот вас, не стесняется признаваться в том, что вы почему-то считаете слабостью!
Первыми прыснула русоволосая девчонка, сидевшая на второй парте самого дальнего ряда.
За ней ехидно ухмыльнулся тощий парень с наглой мордой, оккупировавший последнюю ближнюю. А потом захихикало порядка трети класса.
— Я сказал что-то смешное? — нахмурился преподаватель и получил не тот ответ, на который рассчитывал. Кстати, от «наглого»:
— Да, Яков Викторович: наш новый одноклассник любит учиться в том числе и тому, что вы презрительно называете мордобоем!
— И с чего вы это взяли?
— Видели!!! — хором рявкнула та часть ребят, которые относились ко мне условно положительно.
Вопль получился настолько громким, что Извольский был вынужден вмешаться:
— Тихо!!!
А после того, как веселье, наконец, прекратилось, заявил, что в столовой произошло недоразумение, что все его участники искренне раскаиваются и, вне всякого сомнения, больше не будут. Слава богу, требовать у меня подтверждения этого бреда благоразумно не стал — «вспомнил», что, по сути, срывает урок, коротко извинился перед подчиненным и легким толчком в спину отправил меня к первой парте.
Я бы предпочел сесть за последнюю. На всякий случай. Но они были уже заняты. Точно так же, как и все предпоследние. Поэтому я пересек класс и сел перед смешливой одноклассницей. Резонно рассудив, что вероятность удара в спину в этом варианте заметно ниже, чем во всех остальных.
После ухода Валерия Алексеевича преподаватель взял власть в свои руки. В смысле, посетовал на то, что я пришел на урок слишком поздно и не слышал первой трети его рассказа, рекомендовал вечерком прочитать учебник и стал бредить на тему руководящей и направляющей роли христианской церкви в развитии магии! Первые несколько фраз из его монолога я еще как-то пережил. Но когда он на голубом глазу заявил, что без помощи ученых из духовных семинарий одаренные до сих пор пользовались бы плетениями типа учебного светлячка, я имел глупость изумленно выгнуть бровь.
— И с каким из моих утверждений вы не согласны? — уставившись мне в глаза, язвительно поинтересовался учитель.
Я пожал плечами и промолчал.
— Вам не хватает мужества озвучивать свои мысли?!
Не знаю, почему, но я взорвался, разом забыв про просьбы матушки и «Голоса» не выделяться:
— Не видел смысла выставлять вас лжецом. Но раз вы настаиваете… По утверждениям самых авторитетных современных ученых, магия пришла на Землю в период с одна тысяча сто девятого по одна тысяча сто шестнадцатый год от рождества Христова. Первые лет тридцать-сорок ее спорадические проявления привлекали к себе не так много внимания, а в тысячу сто сорок седьмом году по тому же календарю сто шестьдесят седьмой Папа Римский, оставшийся в истории под именем Евгения Третьего, издал буллу, в которой назвал магию кознями Дьявола, а магов — его приспешниками. С этого момента и аж по триста восемнадцатый год от Обретения Великих Даров церковники, не покладая рук, боролись за монополию на чудеса, то есть, сжигали на очистительных кострах не только магов, но и всех тех, кто имел к ним хоть какое-то отношение. Если бы не кошмарнейший разгром армии, отправленной в тринадцатый крестовый поход Иннокентием Седьмым, развлекались бы и дальше. Но игнорировать силу, способную раскатать в блин «лучших сынов цивилизованного мира», стало настолько сложно, что этот папа издал буллу, противоречащую доброй сотне более ранних. И тут Церковь ударилась в другую крайность — объявила,
