Алексей Гравицкий - В зоне тумана
— Я следом.
Хлюпик помялся. Пихнув за пояс пистолет, который все это время стискивал в руке, как утопающий соломину, полез вниз. Я догадывался, что это будет шумно, но не думал, что настолько. Каждая ступенька несчастной вертикальной лестницы лязгала под его небогатым весом, словно бы по ней полз не один, а десяток Хлюпиков. Наконец снизу влажно чавкнуло.
Он добрался до земли, и там мокро. С этой сногсшибательной мыслью я полез в колодец. Когда макушка моя поравнялась с краем люка, в голову пришла идиотская мысль: «Надо закрыть за собой люк».
Впрочем, она пропала так же молниеносно, как и пришла. Колодезная крышка весит столько, что мне ее и до люка не дотащить. А если и дотащу, то при попытке прикрыть ее за собой без пальцев останусь — к гадалке не ходи. Да и не найдет нас тут никто, а если и найдут, то в люк не полезут. Разве что дадут пару очередей вслед, коли патронов много.
Кружок открытого люка уменьшился далеко наверху. Хотя я старался на него не смотреть. Глядел вниз.
Света совсем не осталось. В кромешной темноте было жутко. Хватаясь по очереди то одной, то другой рукой за шершавые прутья ступенек, я спускался все ниже, пока задница не уперлась во что-то твердое… подвижное… Сдавленно ойкнул Хлюпик, и твердое-подвижное отодвинулось в сторону.
— Ты можешь под ногами не путаться? — сердито спросил я у темноты.
— Извините, — отозвалось тошнотворно интеллигентное.
10
Я сидел на корточках на голом бетонном полу колодца. Спиной прислонился к стене, голову запрокинул, глаза закрыл. Вокруг было тихо. Только вода под ногами журчала, спускаясь с правой стороны коридора и убегая в левую. Ручеек оказался мелким, не доставал и до шнуровки ботинка, но раскинулся чуть ли не на всю площадь подземного коридора.
Темнота. Тишина. Вода журчит. Мысли идут неспешно, спокойно. Мышца на руке перестала дергаться. Красота. Может, это и есть моя мечта? Тишина и покой? Вот сейчас засну и никогда больше не проснусь. Тело так и останется сидеть у стены угрюмым монументом, потом усохнет. Со временем тлен и остатки разложения унесет вода, смоет, как все гадкое и гнилое, что было в моей жизни. Останется только скелет. Стержень. Он будет худ, крепок и непоколебим. И он будет угрюмо таращиться пустыми глазницами в противоположную стену, словно пытаясь найти там смысл бытия. А смысл, как всегда, укроется. Зато эти уставившиеся в стену кости будут полностью соответствовать моему погонялу.
Но самое главное, что все это останется здесь, среди сумасшедшей зоны, сумасбродного мира. А я буду где-то или нигде не буду. Но мне будет тихо и спокойно.
— Кхе-кхе…
Как же! Будет мне тихо и спокойно. Размечтался!
Я открыл глаза. Хлюпик покорно сидел рядом и играл фонарем, который я вручил ему первым делом, как спустился вниз. Фонарь — не пистолет. С ним, пожалуй, немного безопаснее.
Лучик фонарика вяло гулял по стенам, но Хлюпику явно было скучно. Он напоминал сейчас ребенка, которому взрослые обещали поиграть, но вместо этого сунули игрушку, а сами уселись скучные разговоры разговаривать. А ребенок, наигравшись с игрушкой, с которой и играть-то не хотел, не выдержал и решил привлечь к себе внимание единственным доступным, хоть и наивным, способом.
Реакция была столь же наивной и предсказуемой, как у того ребенка. Стоило мне только чуть пошевелиться, это уже было воспринято как интерес к его персоне.
— Угрюмый? — У?
— А откуда ты знал про военных? Хороший вопрос. По делу. Ладно…
— У меня есть свои источники информации, — уклончиво ответил я, — причем им можно верить.
— По дружбе?
— За деньги. Любой друг может предать. Человек, которому платят, может только продать. Потому я плачу так, чтобы не было желания продаться кому-то еще. Друзьям я не верю. У меня их нет.
— А Мунлайт?
Я скосился на него. Он смотрел на меня с неподдельным интересом.
— Мунлайт просто человек, которого я знаю и который знает меня. Все. Я ему ничего не должен, он мне ничем не обязан. И нам обоим друг на друга наплевать по большому счету.
— А есть кто-то, на кого не наплевать?
— Я уже сказал, — бросил я. — У меня нет друзей. Вообще.
Хлюпик насупился. Не то решил, что я его обманываю, не то еще что.
— Так не бывает. У каждого человека есть друг. Хоть один. Друзей не бывает много. Но совсем без друзей ни один человек не может…
Ни один человек? Я рассмеялся. Хлюпик посмотрел на меня с обидой, но я уже не мог остановиться. Обида на утонченном лице московского интеллигента, У которого дедушка за какие-то неведомые заслуги схлопотал квартиру в сталинской высотке, сменилась непониманием. Затем физиономия Хлюпика приняла опасливое выражение. Он чуть отстранился и бросил на меня косой взгляд.
Я перестал смеяться. Резко. Внезапно нахлынувшее веселье, как выключили. От этого мой спутник отодвинулся уже основательнее.
— Я не человек, понимаешь? Я не нормальный человек. Здесь зона. Здесь нет нормальных людей. Здесь вообще нет людей. Только полное отребье и взматеревшие малость бродяги. Ни у кого из них нет ничего человеческого. Злость, грязь, жажда наживы. В лучшем случае свой интерес.
Он смотрел на меня слегка ошарашенно, как будто я сошел с ума, а он впервые попал в одну комнату с сумасшедшим и не знал, что делать. Только понимал инстинктивно, что что-то, наверное, делать надо.
— Знаешь, те кто в зоне, они вне закона, — продолжал я. — Военные имеют право их отстреливать. Нас отстреливать. Думаешь, они стреляют сразу наповал? Нет. Они не экономят патроны, они изгаляются. Попал к военным и пристрелили сразу — считай, повезло. Так бывает, только если у них времени нет. А если им скучно и они не спешат… Эти люди охраняют зону. Они и зоны-то не видели толком. А в зоне… Знаешь, что такое отмычка?
— Ключик такой? — робко пожал плечами Хлюпик.
— Ага. Ключик. Открывает любую дверь. Вот иду я в зону. Не по свалке гулять, а по-серьезному. Беру с собой человек пять новичков, обещаю им процент от гонорара за наш поход. Вот они и есть мои отмычки. Не всякую аномалию определишь, понимаешь. Есть известные, часто встречающиеся. А есть такие, которые и не увидишь сразу. Разве что почувствуешь смутно. Вот тогда в ход идут отмычки. Отправляешь отмычку вперед и смотришь. Если аномалия была, то одной отмычкой меньше, и дальше пошли. Потому отмычкам и обещают хорошие деньги, что из них редко кто возвращается. Они — мясо на убой. А ведь тоже люди…
Хлюпик набычился. Брови сошлись на переносице, видом он напоминал тощую нахохлившуюся птицу.
— Ты обо всем этом задумываешься?
Хотел бы я соврать. Сказать «нет» и поверить, что это правда.
— Значит ты человек. В тебе больше человеческого, чем ты думаешь.
— Нет здесь людей, — покачал я головой. — Сволочи одни. Дерьмовое место, дерьмовые люди. И я не человек.
— А кто ты?
Кто я? Дерьмо я…
…Дерьмо я. Так я и думал тогда. А что я еще мог думать, выйдя после пяти лет и наткнувшись на опечатанную дверь? Хотел содрать опечатку, рука дрогнула.
Словно, содрав бумажку с казенным штампом, я нарушу что-то тонкое, едва уловимое.
Я провел по двери квартиры, в которой прошло мое детство, ладонью. Дверь осталась все та же. Соседи вставляли новомодные металлические с красивой обивкой. А у мамы оставалась та самая старая хлипкая дверка, изнутри обитая дерматином, а снаружи обтянутая какой-то странной клеенчатой пленкой с рисунком под дерево, какой когда-то оклеивали все двери. Мама считала, что дверь и замок менять незачем. Двери от честных людей.
Теперь я стоял перед старенькой дверью, за которой опечатали мое детство. Пальцы, едва касаясь, прошлись по двери.
Я так и не смог войти. Пошел к тете Нине, соседке. Она тоже была старенькая. Она и в детстве казалась старой. Потом только понял, что женщина в двадцать восемь совсем не глубокая старуха. Сейчас ей было около шестидесяти.
Когда открыла дверь, руки были мокрыми. Она терла их кухонным полотенцем.
— Митя!
Полотенце заходило ходуном, а потом принялось вытирать насухо и без того уже сухие руки. Тетя Нина плакала. И мне пришлось говорить ей какую-то глупую банальность, чтобы она успокоилась. Успокоилась и рассказала, что мама ждала, но не дождалась совсем чуть-чуть. От чего умерла? Сердце не выдержало. Давно? Полтора месяца, как схоронили.
Дерьмо я. Ведь это я ее убил. Ментами, судом, своей отсидкой. Кому я что доказал? А мама умерла. Ждала и не дождалась.
Я сидел на кухне у тети Нины и раскачивал табурет, на который плюхнулся с порога. Она что-то говорила, а я не слышал. Дерьмо, стучало в голове. Дерьмо.
— Поплачь, Митенька, — тихо говорила тетя Нина. — Поплачь, легче станет.
— Теть Нин, водка есть?
Водка была, но легче не стало. Мама была единственным человеком, который меня ждал. Ждал и не дождался. Сердце не выдержало. Больше у меня никого не было. И я ушел. В зону. Куда мне было еще идти? Не взламывать же опечатанное за старой дверью детство? За тридцать детства уже не бывает…
