Владимир Петько - Город (СИ)
— Хрен вам! — прохрипел он со злорадством. — Никого не получите!
Лицо его вытянулось и побледнело, дыхание стало громким и частым. Кровь ручейком текла вниз, поливая стебелек и листки. Но он почему‑то не умирал. Ни от газа, ни от раны. Даже боль не так сильна, как вроде должна быть. В голове еле слышно зашептал тихий голос, через немного к нему присоединились другие. Боль прошла совсем, дыхание стало медленным и поверхностным. Только кровь все также стекала вниз, на стебель. Голоса шептали друг другу непонятные слова, сознание ухватывало только отдельные, похожие на тарабарщину — «церебрум», «пирамис», «корпус манимиларе». Вдруг ударила новая волна боли, не такая как раньше, не физическая, она шла из ниоткуда и со всех сторон сразу, сознание стало меркнуть, окружающий мир поблек и смазался. Волны боли накатывали одна за другой, он (уже не понимая, кто он, на самом деле) не чувствовал, кричит ли, бьется в судорогах или его тело лежит безвольным куском плоти.
Мира больше не было, не было вообще ничего, даже боль пылала заревом в безымянном месте, только где‑то рядом неторопливо текла другая жизнь, совсем непохожая на его собственную, и она что‑то значила для него, потому что безымянное нечто время от времени цеплялось за нее остатками воли. Тон голосов с деловитого постепенно перешел на разочарованный, они почти все затихли, остались только двое, они что‑то решали между собой, потом не стало и их.
Он очнулся и снова не смог вспомнить, кто это — он? Безымянное нечто, стертое до основания. Жалкий измочаленный огрызок, набор из поломанных, изувеченных частей, когда‑то бывших единым целым. Всё, что у него есть — это боль и одиночество. С болью ничего поделать нельзя, но вот одиночество… Рядом кто‑то был, большой и равнодушный. Безымянное нечто пристроилось к неспешному течению жизни соседнего существа, прижалось, как прижимается детеныш к матери. Боль сразу уменьшилась на несколько порядков, быть рядом с этим потоком силы даже доставляло некоторое удовольствие. Из множества кусочков страха, ненависти и злобы снова сформировалось сознание, подпитываемое силой другой жизни. Вокруг расстилался новый, незнакомый мир, в нем не было ничего, кроме белой мглы. Не было ни верха, ни низа, идти куда‑либо не получалось, вообще непонятно, как в этом тумане можно куда‑то двигаться, не имея ни малейшей точки опоры. После нескольких бесплодных попыток оно поняло, что сломанное. Когда оно собирало себя по кускам, то лепило их друг к другу как попало, лишь бы стать единым целым, а так нельзя. К счастью рядом была другая жизнь, у неё не было воли и сознания, зато она давала силы и знания, главное научиться ими пользоваться. Через какое‑то время сознание нашло то что искало — изображение себя такого, каким оно должно быть. Это было, как посмотреть в зеркало. Многое, почти всё, что было раньше, вернулось, но оно поняло, что безнадежно изуродовано и вернутся в тот пласт реальности, где жило раньше, теперь не сможет. Сознание снова захлестнуло ненавистью и злобой, но выплеснуть их было некуда. Оно умерло, навсегда и бесповоротно, и только мощный поток силы, что тёк рядом, не даёт крохотной искре жизни окончательно исчезнуть. Откуда он её несет и куда? Если есть движение, значит, есть направление и пространство. Значит, кроме этой стерильной белизны есть что‑то ещё. Но что? Здесь пока не поймешь, что есть какая‑то вещь, не увидишь ее. А что есть кроме белого? Белое, белое, белое. Убрать его, закрыться, свернуться. Тебя больше нет, ты не здесь, здесь тебя нет. Есть только эта новая, совсем другая, нужно только вспомнить, как ее зовут и позвать. Эй ты! «Тьма» — всплыло на поверхности текущего рядом потока. «Тьма», повторило сознание.
В окружающем мире что‑то неуловимо изменилось. На вид он был вроде тем же, что и раньше, но его однородность нарушилась. Тьма проявилась микроскопической и бесконечно далёкой точкой. Я могу туда идти, поняло безымянное сознание. В ту сторону можно двигаться. Усилие — и тьма приблизилась, заполнив собой весь объем пространства. Белый туман остался позади, потом исчез совсем. Сознание увидело на поверхности темноты свое отражение и прежняя память вернулась.
Глава 7
Очнувшись, я сполз с одеяла и снова отключился. Не знаю, сколько прошло времени до того момента как я снова пришел в себя, очевидно не меньше нескольких часов, потому что в желудке ощутимо сосало. Я перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза. Ничего больше не хотелось, ни замка, ни правды, ни правосудия или каких‑то других красивых слов, в которые можно вложить такой смысл, что будешь чувствовать себя умным, хорошим и вообще положительным. Все это было невыносимо, нечеловечески омерзительно и страшно. Все эти каждодневные походы на работу, в костюме с галстуком, все вечеринки, праздники, хобби и прочая каждодневная хрень. Сидим в своем городе. «Последний оплот цивилизации». А где‑то…
Потом в голову пришла новая мысль, и я резко сел. Почему они убивают рейдеров? Одно дело, если бы это были те черноголовые или непонятные невидимые экспериментаторы, но причем здесь рейдеры? Им‑то за что мстить? Или это не месть? Все‑таки я узнал только начало историй этой парочки. Может их воспитала… э — м-м… та тьма? Сделала своими слепыми орудиями?
Но колонистов они не убивали. И кстати, они ведь знают, как порталами пользоваться, они легко могли попасть в город и устроить там резню похлеще, чем в Приемниках. Странная и бессмысленная избирательность. И вряд ли я ее пойму. Для этого, наверное, надо самому пройти через все ужасы, что я увидел. Может, их логика не понятна, потому что они сумасшедшие? В предыдущих историях они вели себя вполне адекватно. Хотя, это как посмотреть. Убивали одних людей, и при этом вели с другими вполне светскую, доброжелательную беседу. Нормой это не назовешь. Сейчас понятно только одно — слишком много неизвестных, по этим историям ничего не определить. Нужны новые вещи.
Я встал и посмотрел в коридор, ведущий куда‑то вглубь здания. Возможно, я найду там новые истории, а может что‑то пострашней и, самое главное, материальней. Сначала расскажу о том, что увидел. Я поднял рюкзак и вышел в центр купола. Зажмурил глаза и представил сиреневый круг из знаков, к которому ведут ступени, что за дверью под лестницей нашего архива. По телу пробежала неприятная судорога, в желудок опять положили кусок льда. Подняв веки, я с некоторым облегчением увидел знакомое свечение под ногами. Комнату оно практически не освещало, поэтому пришлось доставать из рюкзака фонарь. Дальше пошло по накатанной. Замки легко открывались отверткой, без шума и серьезных усилий. В холле теперь стоял не сумрак, а беспросветная тьма. На ощупь пробравшись к входной двери, я подергал за ручку, лишь после этого спросив себя, что же я делаю. На улице ночь, все закрыто, тут хоть задергайся. Правда у меня есть ключи от кабинетов. Можно открыть там окно, спрыгнуть со второго этажа — не самая большая трудность. Вот только куда потом? Домой среди ночи ломится? Как бы у матери после этого инфаркта не случилось. А уж как мне придется объяснять свое поведение… Нет уж, лучше в кабинете переночевать. Тем более у меня и еда в рюкзаке есть, и туалетные принадлежности. Не пропаду. Я поднялся по лестнице и открыл ту комнату, что привык считать своим кабинетом. У стены стоит узкий диван, к столу приткнута пара кресел с вычурными резными спинками и подлокотниками. Вполне достаточно, чтобы с комфортом провести остаток ночи. Умывшись и поужинав, я увалился на диван. Сон пришел не сразу, то ли я успел выспаться днем, после того как посмотрел историю, хотя то был не сон, а скорее беспамятство, то ли мне просто было страшно. Вообще‑то страх перед историями — это абсурд, но вот если видения вернутся во сне… Из головы не шла картина большого помещения, с сотнями детских тел на полу. Они убили себя, чтобы не достаться этим… экспериментаторам. Невообразимое мужество для детей, ведь самым старшим не было и десяти лет.
Вот так погиб очередной осколок человеческой империи, кто знает, может мы будем следующими? С этими тяжелыми мыслями я и уснул уже под утро.
Спать на диване, при всей его мягкости оказалось не так приятно, как на родной кровати. К утру тело затекло, а левую ногу пришлось разминать, прежде чем по затекшим пальцам забегали противные мурашки и закололо сотнями мелких иголок. Умывшись, я осторожно заглянул в холл. Охранник уже сидел с газетой на своем посту. Вот он удивится, если пройти сейчас мимо него на улицу! Ладно, не будем искушать судьбу. Я вернулся в кабинет и открыл окно. Насчет того, что выбраться отсюда не очень сложно, я, конечно, погорячился, от подоконника до земли больше четырех метров, пришлось поерзать животом по сливу, держась руками за раму окна. Наконец руки выпрямились, нужно было разжать ладони, но стало вдруг страшно. Отсюда земля совсем не видна, если спрыгнуть на какую‑нибудь неровность, точно сломаешь ноги. Перед глазами встал мальчик, спокойно воткнувший себе в грудь нож, и мне стало стыдно. Руки сами разжались, упав, я больно ударился коленом, но показать это стало вдруг зазорно, я выпрямился и пошел к пристройке, где оставил велосипед.
