Настоящая фантастика – 2011 - Александр Николаевич Громов
В камере было серо, и я не видел слов, нацарапанных на стене. Прямоугольником выступало в темноте зарешеченное окошко; как же так? Еще несколько дней назад у меня впереди была жизнь, взросление, зрелость, старость, а теперь – ничего нет?! Я, как спичка, прогорел до конца… И умру за преступление, которое совершил кто-то другой?
В коридоре раздались шаги. Так рано, до десяти еще часа четыре, не меньше… Еще не объявили решение суда… Что это за шаги, может, караулы меняются? Там явно не один человек и не два, а целый патруль, кованые подошвы тяжело бухают о камень…
Зазвенели ключи.
Потом я услышал, как входит ключ в замочную скважину на двери моей камеры.
Все волосы, сколько их у меня было на голове и на теле, встали дыбом от этого звука. Я вскочил на койку, будто собираясь убежать.
Ключ провернулся. Я услышал, как снимают тяжелый замок. Лязгнула дужка; снаружи молчали. В этом молчании заскрежетали петли, и начала открываться дверь.
Я посмотрел на кринку на столе, кринку с широким горлышком. Разбавленное молоко, кажется, чуть светилось в полумраке.
Дверь открылась. На пороге встал тюремный сторож с лицом, утонувшим в бороде, будто спрятавшимся от меня и от света. За его спиной стоял наряд гвардейской стражи. Один стражник, крайний справа, был моим постоянным покупателем и на прошлой неделе купил колечко с заклинанием. Сказал, для невесты; прежде, чем он отвел глаза, я прочитал в них, хоть было темно: решение принято еще вчера. Казнь назначена на сегодня – из милосердия. В том числе по отношению ко мне.
Поверхность кринки была скована засохшей пленкой. Ненавижу пленки в молоке…
Я прыгнул.
Запах молока ударил мне в ноздри. Тело потеряло вес. Голова описала дугу и почти коснулась белой поверхности, а ноги все еще не отрывались от койки; я ощутил себя грузом на веревочке.
Горлышко кринки взорвалось, как мыльный пузырь, и стало широким, будто колодец.
Пенка треснула, пропуская мою голову. Я нырнул в плотное и липкое, не ощущая ни рук, ни ног. Меня потянуло на дно, будто я в самом деле был камнем. А еще спустя мгновение я перестал различать, где верх, где низ, зато снова обрел способность управлять своим телом.
И я забился что было сил. Белая муть вокруг сменилась серой мутью, я захлебнулся, закашлялся…
И вынырнул. Ударился макушкой о твердое. От боли выступили слезы, неразличимые на мокром лице. Я дышал и кашлял целую минуту, прежде чем оглядеться; под ногами у меня было твердое дно, над головой – доски; я сидел в воде по шею, в воде, а не в молоке, у самого берега, под маленьким причалом.
– Наконец-то. Я уже думал, что ты дашь себя убить.
Причал заскрипел. Сквозь щели посыпался песок. Кто-то стоял прямо надо мной.
– Леон? Поторопись. Скоро в городе объявят тревогу и всеобщую облаву на особо опасного мага.
Я узнал голос. «Предки твоего отца прокляли бы внука-галантерейщика». Мой последний покупатель.
– Ты хочешь жить, сопляк?
Стуча зубами, я выглянул из-под причала. Здесь, в стороне от порта, иногда разгружались мелкие рыбацкие лодки. Пахло рыбьими потрохами. Носились птицы, орали отвратительно, базарно. И человек в черном, с большими ладонями и ступнями, похожий на древесный корень, – этот самый человек стоял, скрестив руки, и смотрел на меня с насмешкой.
– Кто убил Ойгу? – спросил я хрипло.
Он растянул рот от уха до уха:
– Ты, конечно.
Я подумал: разумеется. Теперь, после того как я нырнул в кувшин на глазах пятерых стражников, если кто-то и сомневался в моей вине – сомнений не осталось. Меня не просто обезглавят. Меня казнят, как в старину казнили злых волшебников.
– Залезай в лодку, – скомандовал человек.
Лодка была привязана здесь же. Именно от нее так остро воняло гнилой рыбой.
Шатаясь, я выбрался на берег. Одежда прилипла к телу, башмаки хлюпали. Было уже совсем светло; я оказался за городом, в двух тысячах шагов от ворот, в пятистах шагах от предместья Малые Причалы. В редком тумане слышалась сонная ругань, скрежетали днища лодок о мелкую гальку: начинался день. На меня никто не обращал внимания. Море дышало теплом, и корабли, ночевавшие на рейде, казались вплавленными в стекло: полный штиль.
– Я не привык повторять, – сквозь зубы сказал покупатель. – Садись в лодку, или я оставлю тебя на берегу.
В городе ударил колокол. Уж его-то голос я ни с чем не спутаю: колокол на ратуше. Обычно он бил размеренно и неторопливо. Теперь частил, будто захлебываясь, и удары выходили неодинаковой силы: слабые и отчаянные вперемешку.
Рыбаки, возившиеся у причалов, притихли и повернули головы. Пожар? Беда? Что случилось?
Случился я. Все кольца сложились в пирамиду: мой отец происходит из старинного магического рода. Я продавал вещи с заклятьями. Помог Толстой Джане скинуть ребенка. Проклял и убил Ойгу. Нырнул в кринку с молоком. И теперь город панически вопит языком колокола на ратуше: спасайтесь, на помощь, здесь ужасный маг, подобного которому не видали сто лет! Здесь неуловимый убийца, черный колдун, к оружию! Караул!
Я вспомнил рассказы отца о том, как поступали с волшебниками, уличенными в тяжких преступлениях. Зубы мои начали звенеть друг о друга – конечно, от холода, ведь я был мокрый с головы до пяток. Но вместо того, чтобы немедленно явиться в ратушу и рассказать обо всем правду – вместо того хотя бы, чтобы сбежать куда-нибудь в лес и затаиться, – я молча залез в лодку к своему последнему покупателю.
Потому что правду я уже рассказывал на суде. А в лесу долго не высидишь: реденький наш лес, скрываться там можно до первой облавы…
Черный человек вскочил следом и снял веревочную петлю с крюка. И наша лодка, пропахшая гнилой рыбой, вышла в море вместе с полусотней таких же: несмотря на тревогу, рыбаки не хотели упускать время промысла.
Работорговля
– Итак, я хочу предложить тебе интересную работу.
У самого скалистого берега, где гнездились в расщелинах поющие рыбы, стоял небольшой парусник. Мой спутник поймал брошенный сверху конец и подтянул лодку к влажному борту. Вслед за ним я вскарабкался на палубу; что-то неправильное, неестественное было в этом корабле. Он казался теплым, несмотря на зябкое утро, над палубой поднимался парок, и ни один матрос не явился нас встретить – хотя лестницу ведь кто-то спустил? На носу возвышалась резная женская фигура – с палубы видны были
