Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
Ярмарка закончилась, бродячие артисты уговорились отправиться в путь на рассвете, но теперь Айара вряд ли ждут спозаранку: один из побратимов вчера видел, с кем он ушёл, и, конечно, догадался — за какой надобностью. Да ещё и остальным наверняка растрезвонил. Айар ухмыльнулся. Худа не будет, если дойти до реки — окунуться, время есть. Айару не хотелось смывать с себя тёплый пряный запах Эр, но тревожное ощущение чьего-то взгляда усилилось настолько, что захотелось отскрести его от кожи мелким речным песком.
Берег укутывала предрассветная тишина: ни рыба не плеснёт, ни ветерок не шелохнёт ветку орехового куста. Айар вошёл в холодную воду по колено, привыкая; вдохнул полную грудь хмелящей свежести. Чужой взгляд на его коже стал едва ли не осязаем: змеёй полз меж лопаток, шевеля волосы на Айаровом загривке, а обернёшься — никого.
— Эр? — спросил Айар в пустоту.
Отозвался лишь ореховый куст, зашумев листьями, а над водой разнёсся тонкий зов манка.
«Охотится, что ли, кто? — подумал Айар. — Псов подзывает?»
Вода вокруг его коленей зарябила, забурлила, закипела, оставаясь холодной, и Айар, подавившись бранным вскриком, выскочил на берег, отрясая с ног капли. Ветви орехового куста зашумели сильнее. Они гнулись и извивались, тянулись к нему и хлестали в стороны, расшвыривая орехи. Но ветра не было.
— Что за шутки Неименуемого? — выдохнул Айар, и над его головой липкой паутиной полетел заунывный плач манка.
Ореховый куст наливался тьмой, словно всасывая в себя всю предрассветную хмарь, и пульсировал голодным дыханием, и смотрел холодно, бесчувственно, как мертвец — живые так не смотрят.
Вместо крика с губ Айара сорвалось лишь облачко тёплого пара. Следовало бежать, бежать и не оглядываться, прочь отсюда, но Айар стоял и смотрел, словно промороженная рыба, а тьма вокруг становилась всё плотнее, а липкая паутина манка — всё крепче.
4. Спи свои сны
За тринадцать лет до государственного переворота в Гриалии
— Боишься? — прошептал Каннам, повернувшись лицом к Ярдису, когда остальные мальчики заснули.
Ярдис лежал на спине, на голом каменном полу — покрывало из шерсти авабиса он сворачивал и подкладывал под голову — и смотрел на высокий потолок кельи. В тусклом лунном свете по неровной каменной поверхности блуждали размытые тени, сплетаясь в узоры — всегда разные.
— Ярдис! — прошипел Каннам, нетерпеливо тряхнув отросшей косицей. — Оглох?
— Что? — Ярдис нехотя оторвал взгляд от потолка.
— Боишься, спрашиваю?
— Чего? — не понял Ярдис, и Каннам демонстративно закатил глаза.
— Ну как же? Завтра нам обреют виски, и мы станем настоящими скетхами! Остальные нас будут называть брат Каннам да брат Ярдис, а не просто по имени.
— А ты что же, пять лет тут прожил — и всё ещё не настоящий? — хихикнул Ярдис.
Каннам прыснул, а потом взгрустнул, погладил лежащую у лица птичку-свирельку.
— Жалко, — едва слышно сказал он, и оба мальчика одновременно вздохнули.
Ярдис сунул руку в свёрнутое покрывало, нащупал подол расшитой акумантами детской рубашонки и, не решившись достать её из укрытия, принялся неспешно «рассматривать» вышивку кончиками пальцев. Он знал каждый стежок — все пять лет в Варнармуре златоперые птицы напоминали ему о доме и о маме, приходили к нему во снах, когда становилось особенно тоскливо.
Завтра придётся расстаться с единственной вещью, которую разрешали оставить, когда мальчики приезжали в Варнармур. Расстаться с лёгким сердцем; сожалений не допускалось, но они всё равно закрадывались, исподволь пронося недозволенную тоску по жизни, оставленной за крепкими воротами брастеона.
Ярдис убрал руку и крепко зажмурился, будто тоску и сожаления можно было сморгнуть, как слёзы, а потом вновь уставился в потолок.
— И чего ты всё туда таращишься? Тени как тени, каждую ночь одинаковые, — прошептал Каннам.
— Зато истории рассказывают каждую ночь разные.
— Это как?
Ярдис долго молчал, глядя в потолок. Потом указал пальцем на тонкую гибкую тень, трепещущую в углу.
— Видишь? Это дикий кавьял. Четыре лапы и длинная грива, развевающаяся на ветру. Видишь?
— Ага, — спустя мгновение отозвался Каннам.
— А вон там, — Ярдис указал в другой угол, — притаился охотник. Сидит за кустом, в руках веревка, скрученная кольцом, на голове шляпа с облезлым пером. Видишь?
— Ух ты!
— Он хочет поймать и приручить кавьяла, чтобы объехать на нём полмира и посмотреть чудеса. Видишь, как медленно он подбирается к кавьялу? А тот ничего не замечает и знай себе резвится на полянке.
— У охотника получится?
— Не знаю. Смотри — и увидишь.
— Эх, я бы с ним поехал — чудеса смотреть… Часто тебе тени истории рассказывают?
— Всегда.
— Всегда?! — В голосе Каннама послышалось уважение и толика зависти.
— Облака их тоже рассказывают, даже ещё интересней, но наставники никогда не позволяют досмотреть, — вздохнул Ярдис.
Мальчики долго молчали.
— Но их историям всё равно далеко до твоих, Каннам.
— До моих?
— Да. До тех, которые рассказывает твоя свирель. Они самые красивые.
— Почти все о маме. Теперь она живёт только в свирельных песнях…
Мать Каннама умерла родами прошлой зимой, и Ярдису становилось немножечко стыдно и грустно в родительский день, когда к нему мамушка приезжала, а к его другу — нет. После смерти матери отец Каннама навестил только раз — весь какой-то посеревший, помятый, выцветший, словно застиранная пелёнка. Приехал, чтобы сообщить печальные новости, и больше его не видели. У Каннама остались лишь его песни…
— Жаль, свирель никак нельзя сохранить, — прошептал Ярдис.
— Жаль…
Посреди двора пылал большой костёр. У огня стоял отец наирей, перед ним — двое старших скетхов. Шестеро амарганов выстроились на границе жара от костра и осенней прохлады, зажатые меж сполохов света и темнотой ночи, по левую руку отца наирея. Лёгкий ветерок шевелил длинные распущенные волосы мальчиков, сердца замирали от волнения, а шеи и плечи покалывали остролапые мурашки.
— Чада, Первовечный, пред чьим немеркнущим взором вы предстали, принимает ваше намерение пройти путём скетхов. Не устрашитесь же и не посрамите великое предназначение. Вразумитесь, что пришли вы сбыться в Йамаранах не для того, чтобы рука ваша дрогнула, а арух ослаб!
Отец наирей жестом пригласил первого амаргана подойти ближе. Римар, стоявший с самого краю, взволнованно вздохнул и, решительно сжав губы, шагнул вперёд. Пока отец наирей вполголоса по памяти читал молитву, двое старших скетхов ловко сбрили тёмно-рыжие волосы с висков Римара и заплели оставшиеся во «взрослую» косицу: из пяти прядей, от самого лба. Римар церемонно поклонился им и опустился перед отцом наиреем на колени. Тот положил руку ему на макушку, на только что заплетённую косу, сжал во второй руке его отрезанные пряди.
— Я, владыка брастеона
