Под ласковым солнцем: Ave commune! - Степан Витальевич Кирнос
Любого, кто тут был бы из других частей мира, возмутила бы такая картина – всё серо и уныло, лишено пристрастия к цвету и даже самой жизни, но только не того, кто здесь живёт, кто впитал в себя выданные постулаты и знает, что «Доминанта Серого, как символа равенства» не просто безумная эстетика, не просто красота безликого, а одно из главных правил, возведённое в ранг «Народного Закона». И после принятия законного установления, что всё должно быть в одном цвете, было дано разъяснение, что преобладание монохромности везде и всюду это визуально-цветовое равенство. И только определённые «внеклассовые элементы общества», как сказано в законе, могут носить цветастую одежду и только для того, чтобы подчеркнуть особенность и необычайность учения, говорящее о тотальном равенстве, и выделить, тех, кто понесёт его в массы.
– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве, – шёпотом сорвалось с не худых губ, сидящего парня на кровати и тут же прозвучало волнительное обращение к себе. – Так Давиан, соберись, всё будет хорошо.
В мутных тёмно-синих очах юноши явно читается волнение, и оттеняет странной и едва понятной грустью. Сегодня он идёт в учебный центр или «Дом Идеологической Мудрости», где ему и товарищу дадут знания обо всём устройстве страны, куда они попали, просветят их сивые души светом идейного знания, как мыслит сам Давиан.
– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве! – пронеслось по комнате, только слова исходили не от юноши, а проговорены динамиками телевизора, которые мужским голосом проговорили девиз, один из многих, которые существуют в Директории Коммун.
Для большинства жителей других стран эти слова показались бы несуразицей, лишённой смысла, но не для Давиана, который почти нащупал в них суть. Уста юноши дёрнулись в мимолётной улыбке, секундном приветствии того, что его впереди ждёт.
– Как же ты подвёл меня, – тяжко выдохнул Давиан.
Однако и для печали нашлось у парня место. Не только радость и ликование от самого места пребывания здесь, селятся в душе юноши, но и огорчение от действий того, кого он считал другом, колит сердце.
– Как он мог? Как он мог позвать его? Как он мог обратиться к ложному божеству? Как он мог предать разум? – шепчет юноша.
Давиана до сих пор не отпускает безумное разочарование от мимолётного воззвания Пауля к божеству, незнамо какому, но для него, истинно верящего в интеллектуальный прогресс и идею Коммуны, которая отрицает любую форму «религиозной идеологии», как говорят сами «просветители».
Уста жителя комнаты готовы снова раскрыться, но тут же это желание пропало, ибо, сколько не было сильно негодование, но он не хочет выдавать своего хорошего приятеля, не желает, чтобы на него смотрели как на прокажённого. Шептать ещё раз – будет вопрос? Но ведь тогда на него могут лечь подозрение Общедомового Надзорного Партийного Управления, которому содействуют все жителя этого общежития. Давиан каждый раз стеснительно ёрзает, когда вспоминает, что через сеть скрытых по комнате камер за ним неустанно ведётся «Народный Надзор», установленный Партией, естественно в тех безобидных целях, чтобы парень ничем не навредил народу Коммуны. Так выполняется требование, чтобы всё делалось под наблюдением со стороны народа, и с его санкции и если что-то в личной жизни, сведённой до мелко-бытового самообслуживания, не понравится массе людей, то это с его указания, немедленно пресекается. Не угодили вы народу тем, что встаёте с левой ноги, по его требованию, будете обязаны подниматься с кровати с правой конечности; если же люд коммунальный сочтёт, что вы потребляете слишком много света и мало воздаёте ксомуны, то он может принудить вас читать хвалебные песни Партии с утра до ночи в полной темноте. Воля народа здесь возведена в абсолют, однако не для каждого и все знают, что чем выше человек по партийной линии, тем меньше шансов на него повлиять, ибо «нельзя народной волей принудить к исполнению действа того человека, который является содержателем этой воли по высокому рангу», как говорит Народный Закон «О Партийных Слугах Народа».
Но, несмотря на всю фантасмагорию юридического бреда, которая свалилась на нового партийца, Давиан искренне рад, что попал в «новое общество», как он сам называет здешнюю обстановку. Давиан чистосердечно рад, что очутился здесь и тем более гармонично влился в новый коллектив.
Он оглянулся и снова одним взглядом он сумел окинуть все габариты своего скудного жилья. Давиан не осерчал, что попал именно в такое помещение, ведь ему пояснили, что на основе Народного Постановления длина комнат для всех партийцев, независимо от места работы и трудности обязанностей не должна превышать пяти метров в длину и трёх в ширину. Единый стандарт, подчёркивающий «Имущественно-квартирное равенство», говорящее о том, что никто не может владеть большим количеством вещей или жить в большем помещении, чем другой партиец.
– Время! – воскликнул Давиан, вспомнив о том, что ему пора идти и получать образование.
Юноша зацепился кончиками пальцев за серую книгу и подтянул с кровати к себе и сунул в карман. Для него это осень важное пособие, написанное на новоимперском учащее языку и правилам разговора на эсперанто.
Давиан вплотную приблизился к холодному металлическому покрытию двери, отразившее в серой поверхности его черты и сунул палец указательный к панели, затем мизинец и только потом коснулся подушечкой большого пальца на небольшой, с монету размером сенсорный участок. Через секунду, когда был введён код из отпечатков пальцев, массивный каскад металла отворился, выпуская Давиана из своей комнаты, и парень ступил подошвой туфли на серый ковёр и не дожидаясь пока дверь сама не закроется он пошёл вперёд.
Из маленькой, невзрачной комнатушки он окунулся в большое, просторное помещение, раскинувшиеся на несколько десятков метров вдоль и вширь. Давиан вспомнил, что вышел в «Общий Холл», где и проходит вся дневная часть жизни партийцев, которые не на работе. Тут и холодильники, где нет чьей-то еды, ибо она общественная, и диваны, и шкафы, набитые общей одеждой, которую может каждый, если она «Народно-нейтральна». Для Давиана пока несколько странно и его берёт лёгкое сомнение, неудобства, чувство того, что когда он скинет служебные одеяния, ему придётся облачиться в одежды, которые до этого уже кто-то носил, но каждый раз, когда это чувство возникает, он пытается всеми силами души исторгнуть эту мысль, ведь
