Михаил Каштанов - Союз нерушимый...

Глава — 2.

Пантюшин

Кожа на голове нестерпимо чесалась. Хорошо хоть отросшие заново волосы скрывали безобразные шрамы, оставшиеся на голове после ожога. Лицу повезло меньше. И рукам. Да и ожогом повреждение почти 80 процентов кожного покрова назвать трудно. Утверждают, что с такими повреждениями человек выжить не может. Наверное, это правда. В обычных случаях. Ему повезло — ЭИД подстегнул регенерацию и он выжил. Но пластическую хирургию и косметические операции ЭИД не делал, для этого нужны были человеческие руки. Да, вместо сгоревшей кожи появилась молодая и здоровая, но рубцы и шрамы пока никуда не делись, для этого требовалось время. Сгладились только и стали меньше. Поэтому по утрам в зеркале видно не лицо, а что-то вроде моченого яблока. И отпустить усы и бороду нельзя — по возрасту не полагается. Ну не растут они у семнадцатилетнего парня! Семнадцать лет... Странное чувство. Ощущаешь себя молодым и полным энергии, а за плечами, словно рюкзак с камнями. Не позволяет сорваться с места и не дает совершать глупости. А рюкзак-то тяжелый, как-никак полтинник за спиной. Не самой простой и спокойной жизни. Да, другой, в другое время, но житейский опыт и умение просчитать последствия собственных поступков дорогого стоят. Рассказывают, что некий Аркадий Голиков в шестнадцать лет полком командовал. Трудно сказать, чем и как он командовал, но след кровавый за ним широкий протянулся. А почему? Да потому, что в шестнадцать лет нельзя правильно понять, кто прав, а кто виноват. Можно только шашкой рубать направо и налево, не разбирая правых и виноватых. Но совершенно невозможно понять, что те невиновные, которым ты поломал жизнь, навсегда останутся врагами той власти, которую ты якобы защищал. Не дано этого понять в шестнадцать лет, опыта прожитой жизни и её понимания нет. И, значит, невозможно понять, что пока ты, рискуя жизнью, мотаешься по тайге, кто-то очень хитрый и умудренный опытом, прикрываясь твоим именем, обделывает свои делишки. Ты, безбашенный в шестнадцать лет рубака, просто расчищаешь ему место под солнцем, дорогу к сытной кормушке, о которой сам, по молодости лет, пока просто не думаешь. И не понимаешь, что когда придет время, именно ты станешь виноватым в том, что этот хитрый 'мудрец' натворил, прикрываясь твоим геройством. В жизни очень часто рядом с Голиковым оказывается какой-нибудь Эйхе. И шестнадцатилетние Голиковы просто не в состоянии понять, что 'добрый и мудрый руководитель' просто обыкновенный палач. Садист и убийца.

Но оставим чувства и ощущения в стороне. Сейчас гораздо важнее понимание. А с пониманием вроде бы полный порядок. По крайней мере, в первом приближении. Потому, что во втором получается полный абзац. Капец, трындец, амбец. Нет, не в самоощущении, а в ощущении окружающей действительности. И началось это не вчера. Всё-таки в своем времени они сильно недооценивали и не совсем понимали своих предков. Им, поколению, развращенному безответственностью и лишенному чувства гордости, которое было незаметно заменено барахлом и бабками, трудно было представить, что может чувствовать бывший раб, получивший настоящую свободу.

Нет, не так. Не раб, ибо родившийся рабом никогда не станет свободным. В лучшем случае он станет рабовладельцем, таким же, на которого сам гнул спину. Потому, что рабство это не состояние несвободы, это устройство мыслей и разума. Рабу нет нужды самому решать, что и как делать. Это решает хозяин. Поэтому выросший с самого детства в уверенности, что всё решаешь не сам, а кто-то другой, никогда самостоятельным человеком не станет. Он всегда будет смотреть в рот хозяину, ожидая его приказов. Так что, не рабами были бывшие подданные императорской России. Они были подневольными работниками, вынужденными подчиняться очень часто самоназначенным хозяевам, многие из которых даже не утруждали себя изучением русского языка. Зачем? Для русского быдла можно нанять местных толмачей, понимающих этот варварский язык. А для чрезмерно свободолюбивых аборигенов всегда найдутся плеть или веревка палача. Потому и гремели выстрелы 'Ленских расстрелов' и вырастали 'столыпинские галстуки'.

Нет, рабами предки не были. Поэтому Революция дала им именно свободу. Свободу самим принимать решения и отвечать за них. И эта свобода, настоящая человеческая свобода, позволяла творить чудеса. Разве не чудо, когда руками, кирками и лопатами, с тачками и носилками, они строили заводы и фабрики? И не нужно врать про карательные органы, к каждому землекопу не поставишь охранника с ружьем. Да и вполне в русском духе, когда совсем наступит край, садануть охранника киркой по башке — и будь, что будет.

Нет! Именно сами, своей собственной свободной волей, совершали наши предки великий подвиг созидания, несмотря на нытьё любителей 'красивой жизни'. В жопу вашу красивую жизнь! Я сам, своей волей, ломая лень и нежелание слабого тела, заставляю его делать то, должно, а не то, что ему хочется. Я сам, своей волей, заставляю себя подчиняться правилам и ограничениям, принятым всем народом. Умение принуждать самого себя и ограничивать добровольно собственные желания, это и есть настоящая свобода. 'Свобода — это осознанная необходимость'! Да, этому надо учиться! А значит, надо слушать своих учителей. Не 'добрых дяденек' со стороны, а тех, кому веришь, и кого сам выбрал и признал учителем. Именно это и есть свобода, а не жизнь по принципу — 'что хочу, то и ворочу'.

Что есть свобода — подчиняться желаниям своего брюха и организма или сознательное ограничение подобных желаний? Для человека ответ очевиден. Для организма-потребителя тоже. Но с организмами страну не построить. Ничего не построить. Можно только ломать. А это значит, что кто-то умный и хитрый спокойно подберет потом всё, что потеряно и использует к своей выгоде. Но организмам это безразлично.

Вдыхая полной грудью прохладный воздух, надуваемый с волжско-окской луки, он неторопливо шел по набережной. Хотя, какая там набережная? Это в 'его' время её назовут 'Средне-волжской набережной'. А пока, это просто засыпанная гравием и битым кирпичом улочка, идущая к речному порту. Правда, вдоль неё растут деревья с разлапистыми кронами, под которыми стоят крепкие скамейки с широкими и удобными спинками. И нет-нет, и встречаются лёгкие беседки, установленные возле самого берега. Вот к одной из таких беседок он и шел. На свидание. А почему, собственно говоря, и нет? Забудем на время о настоящем возрасте, сейчас-то ему только-только семнадцать. Самый возраст женихаться и за девчонками приударять. А если кто думает, что покрытое шрамами от ожогов лицо, это основание для того, чтобы сидеть тише воды и ниже травы, тот ничего не понимает в женщинах. Возможно, и даже вероятно, он хорошо разбирается в шлюхах и ходячих манекенах для барахла, так и флаг ему в руки, как говорится. У них, в рабочем Сормово таких мадамов дано уже нет. Перевелись, как моль от дуста. В Москву свалили, ну, те, кто за кордон не успел. А уж в Москве с ними быстро разобрались, вместе с их так называемыми 'мужьями'. И это правильно, пусть теперь отлакированными коготочками канал построят, а 'чувственными носиками с изящными крыльями' болотными испарениями подышат. Может, и научатся чему, хотя — это, как раз, вряд ли. А Наташка Беликова не из таковских. Она наша, рабочая девчонка. Бесёнок в юбке! Стоп, какая еще юбка? Сколько он её помнил, она всегда была только в рабочей спецовке. Чистой, наглаженной и в модных белых носочках. А когда степенные матроны старых рабочих добродушно пеняли ей на 'мальчишеский вид', просто встряхивала своей стриженой лохматой шевелюрой и мчалась дальше. Наташка была первой, кого он увидел, когда с головы сняли бинты. Как потом рассказала санитарка, баба Тоня, она каждый день прибегала в больницу и приставала к доктору Антонову с вопросом 'Ну когда же'? В смысле, когда же, наконец, снимут бинты. Навещали его и рабочие бригады. Вместе с бригадиром, дядей Гришей. Даже традиция своеобразная в бригаде появилась — после смены обязательно всем вместе навестить своего пострадавшего товарища. Собственно, он их тогда и не видел — голова была полностью замотана бинтами, а на глазах всегда лежала плотная повязка: доктора боялись, что от ожогов, которые он получил, может пострадать зрение. Зато хорошо слышал, особенно густой бас бригадира. Отвечать, собственно, тоже не мог, только мычал иногда и рукой шевелил. Тогда это казалось даже удачным, можно было неторопливо обдумать положение, в котором он оказался. Собраться с мыслями, собственными и, так сказать, новоприобретенными. Оценить обстановку, вжиться в действительность. Даже если в данный момент он её и не видел и не чувствовал. Сегодня он был благодарен судьбе за такую возможность постепенного вживания. Потому, что в противном случае он вляпался бы в проблемы по самую маковку, как говорится. Это сейчас привык и притерся, хотя всё равно, нет-нет, да и ляпнет чего-нибудь несоответствующее. Но всё равно легче — травма, ранение и всё такое. А первый раз...