Сергей Снегов - Люди как боги (трилогия)

Одни торчали массивными ящиками, другие, вступая в беседы, вдруг распускали пышные кроны взамен голов и становились подобны земным деревьям, третьи, когда к ним обращался властитель, превращались в жидкость и текли речью, текли в точном смысле слова — мутным, то красноватым, то голубым ручейком, клокочущим, извилисто стремящимся по залу, и все вглядывались в извивы и блеск их пенящейся речи, — а потом, закончив слово, они спокойно стекались назад, становились снова телом из потока, и тело, малоприметное, серенькое, скромно стиралось где-нибудь в уголке среди прочих сановников.

Но красочней всего были «взрывники» — так я назвал эти диковинные существа, разлетавшиеся огненным веером, когда на них падал взгляд властителя. Я никак не мог разглядеть, каковы их тела до того, как они начинали отвечать на вопросы властителя. Очевидно, сами по себе они были столь невыразительны, что глаз на них не задерживался. А речь их была так феерична, ответы сыпались такими пылающими комьями, что я сжимался в своей клетке, страшась, чтоб меня не опалило огненным словом. Я с интересом наблюдал, как и другие приближенные властителя с испугом поеживаются, когда кто-нибудь взрывается испепеляющим докладом. Должен заметить, что непосредственно речей их я не разбирал, ход информации был мне темен, но из вопросов и реплик властителя и Орлана я вполне уяснял себе, о чем они толкуют.

И облик сановников Великого разрушителя, и способы их взаимообщения были так невероятны, что мне все чаще приходило в голову — не лишаюсь ли я разума?

Однако было нечто, что удерживало меня от этого вывода. Тело мое слабело, но дух оставался ясным, все остальное, кроме бредовых видений, было реальным: я различал вещи и друзей, вещи не меняли своих естественных форм, друзья говорили со мной, я отвечал, ни один не усомнился в разумности моих ответов, беседы наши текли, как обычно, только становились короче, мне все труднее было говорить.

И еще имелось одно, тоже важное. Безумной была внешность сановников властителя, но не дискуссии. Тут все было логично. Я и сам с моими помощниками, попади мы в аналогичное положение, рассуждали бы похоже — говорю о фактах и логике, а не о способе информации.

— Вы сказали, что сон некогда рассматривался, как исполнение желаний, — поделился я как-то с Ромеро новой мыслью и даже нашел в себе силы тихо засмеяться. — Я все больше убеждаюсь, что это так. В мечтаниях я неотвратимо одолеваю наших врагов.

Ромеро с некоторых пор переменил отношение к моему бреду.

Не было теперь дня, чтоб он не осведомлялся, что я видел во сне.

— Странно, странно! — сказал он задумчиво. — Я попрошу вас, дорогой друг, и впредь передавать ваши видения в мельчайших подробностях.

— Ищете развлечений? — спросил я сухо. Не знаю, уловил ли он обиду, голос мой был так слаб, что стирались все интонации. — Или вам нужна дополнительная информация о моем душевном состоянии?

Он покачал головой.

— Ваши видения больше похожи на информацию — фантастически, правда, искаженную, но о реальных событиях, — чем на простое порождение болезненного бреда.

— Они порождены ежедневными вопросами Орлана, Павел. Чем я могу еще отплатить врагам, если не повторяющимся бредом о их неизбежной гибели?

Я ненавидел этого отвратительного стража. Он обрисовывался около моей клетки ежедневно, иногда по три раза на день, временами казалось — ежечасно. Он стоял, полупризрачный, неподвижный, лишь шея неторопливо вытягивалась, унеся голову вверх, бесстрастно интересовался:

— Тебе еще не хочется смерти, человек? Надеюсь, тебе не хорошо?

Я смотрел на его безжизненное лицо и весь накалялся.

— Мне хорошо. Ты даже вообразить не можешь, остолоп, как мне хорошо, ибо я до своей кончины еще увижу твою гибель, гибель твоего властителя, гибель всех его прихлебателей. Передай своему верховному чурбану, что я бесконечно радуюсь жизни.

Орлан со стуком вхлопывал голову в плечи и исчезал.

12

Переломные события нашего плена отпечатались в моей памяти во всех подробностях. Вечером, перед ужином, я приказал себе уснуть, а когда пробудился, была ночь, пленные спали. Я сел, встать и пройтись по клетке, как делал еще недавно, не было сил.

Не открывая глаз, я вслушивался в звуки, доносившиеся отовсюду: сонное всхлипывание, шуршание поворачивающихся тел, храп мужчин, развалившихся на спине, свист носов тех, кто разлегся на боку… Я в последнее время стал хуже видеть, к тому же в ночные часы самосветящиеся стены тускнели. Зато обострился слух, сейчас до меня свободно доходили звуки, каких я в нормальной жизни не мог бы уловить.

И я легко разобрался еще до того, как шаги приблизились, что кто-то подкрадывается ко мне. Так же безошибочно, все не открывая глаз, я определил, откуда послышался новый шум. Я поднялся на ноги и минуту так стоял, пересиливая головокружение.

Перед глазами замелькали глумливые огоньки, в изменяющейся сетке пропала тусклая картина спящего зала. Я терпеливо дождался, пока погасла последняя искорка, и, ощупывая воздух руками, чтоб не удариться о прозрачные препятствия, медленно двинулся к ограде. Я делал шаг и останавливался, от каждого шага вновь вспыхивали искры в глазах, нужно было не дать им разгореться до головокружения. Потом я долго всматривался в маленького человечка, напиравшего телом на наружную сторону невидимой ограды.

— Астр, зачем ты пришел? — спросил я. — Ты должен держаться, будто меня не существует.

Эту недлинную речь я произносил минут пять.

— Отец! — зашептал он со слезами. — Может, хоть ночью я смогу передать тебе пищу?

Он тщетно старался просунуть сквозь невидимую стену кусочки еды. Он вбивал их в силовой забор, они падали на пол, он поднимал их, снова, все отчаянней, пытался просунуть. Плач его становился громче.

Я смотрел на него, вяло соображая, чего ему надо. Мне не хотелось есть, не хотелось разговаривать, я лишь одно понимал — рыдания могут разбудить Мэри и она не справится с новым приступом отчаяния.

— Астр, иди спать! — сказал я. — Даже атомные орудия наших предков не разнесут эти стены, а ты хочешь пробиться сквозь них слабыми кулачками.

На этот раз я говорил связной речью, а не словесными корпускулами.

Астр бросил на пол принесенную еду, стал топтать ее ногами и все громче плакал. У него был слишком горячий характер.

— Перестань! — приказал я, голос мне почти уже не подчинялся. — Стыд смотреть на тебя!

— Ненавижу! — простонал он, сжимая кулаки. — Отец, я так ненавижу!

— Иди спать! — повторил я.