Михаил Бычков - Подземка
– Вы верующий человек? – спросил я.
Доктор кивнул:
– А что, не похоже?
Я пожал плечами.
Он засмеялся:
– Я верующий, причем давно, задолго до всего этого. Обычно профессия делает врачей циниками, но даже внутри самого отъявленного скептика живет вера. Если кто-то скажет вам, что он Фома неверующий, пропустите его высказывание мимо ушей. Вас обманывают.
Меня пробило на философию:
– Но почему поверхность превращает нас в каких-то тварей? Где эта забота, о которой вы говорите.
– Возможно, тут как в Библии: поверхность, как и душа человеческая, – поле битвы нескольких сил. Пока побеждает темная, но рано или поздно добро возьмет верх.
– Похоже на сказку.
– Это моя точка зрения. Если у вас ко мне больше ничего нет, я, с вашего позволения, чуток вздремну. Операция была не из легких. Устал как собака.
Я вздрогнул. Намек понятен, не дурак.
– Простите, что помешал. Я ухожу.
Я вышел из вагончика лазарета и остановился на перроне. Действие артефакта оказалось кратковременным, или, может, на Дока он влиял намного сильнее.
Прошлое снова обухом ударило по голове. Жаль, не курю. Стало не по себе из-за дурацкой, в сущности, гибели друга. Но, окажись я на его месте, наверняка поступил бы точно так же. Пусть покоится с миром.
Тут я вспомнил, что у Белых осталась маленькая дочка. После смерти родителей вряд ли кому-то до нее есть дело. Еще один голодный рот и обуза. В другую семью ее не возьмут. Люди давно уже стали практичными и черствыми. По себе сужу. Вроде не сволочь последняя, остатки порядочности наблюдаются, но взвалить ответственность за дитенка не смогу.
Медсестра, выносившая тазик с постиранными бинтами, подсказала, где надо искать девочку. Ее, как и других малолетних сирот, отправили к Кабанихе – пожилой тетке, когда-то работавшей воспитательницей в детском саде.
Ребятишки возились на паласе с игрушками. Сироток хватало, постепенно количество их росло. В сущности, если разобраться, почти все мы остались сиротами. Проклятая война отняла у нас все, кроме жалкого подобия жизни, лишив в первую очередь семьи. Война разрушила наш мир, иссушила наши души.
Я давно выработал в себе здоровый цинизм, привык глядеть на вещи через призму отстраненности, иначе просто не смог бы жить дальше. Обычно это помогало, однако видеть детей, навсегда лишенных родительского тепла и ласки, выше моих сил. Я нервно сглотнул.
Дочке Игоря – Наташе – было лет шесть. Она играла в куклы, одну из которых я узнал сразу: сам принес с поверхности.
– Дядя Саша. – Девочка поднялась с колен, подошла ко мне, уткнулась носом в мою куртку.
Мы были хорошо знакомы. Я доставал ей наверху игрушки, что-нибудь из еды.
Она уловила мое настроение. Дети это умеют.
– Ты чего такой грустный, дядя Саша?
– Разве?
– Я вижу. Ты обычно веселый, смешишь меня. А сегодня грустный.
– Сегодня я немного устал, а завтра, вот увидишь, снова буду тебя смешить.
Девочка подняла голову. Я погладил ее по макушке. Надо было что-то сказать, но что? Я не мог произнести ни слова. Язык словно прилип к нёбу. Жалость сдавила сердце тисками.
– Вы все уже вернулись? – заглядывая мне в глаза, спросила малышка.
– Да, совсем недавно.
– А мой папа… он где?
Я содрогнулся. Как объяснить такой крохе, что ни папы, ни мамы у нее больше нет.
– Он… он, – запинаясь, заговорил я, но девочка прервала мои мучения.
– Он вместе с мамой, наверху, – с гранитной уверенностью сказала она.
– Где? – не сразу сообразил я.
– Он ушел к маме на небо. Так и должно быть. Папа всегда любил маму, а она его.
– Все верно, солнышко, – грустно произнес я. – Они ушли на небо. А еще твои папа и мама очень любили тебя.
– Я знаю, – кивнула девочка. – Придет время, и мы встретимся. Я пойду еще немного поиграю… Можно, дядя Саша?
– Можно, конечно, – на автопилоте произнес я.
Воспитательница отвела малышку на палас, вернулась ко мне.
– Наташа очень умная девочка. Все понимает. Иногда мне кажется, что дети мудрей нас, взрослых. Они бы никогда не допустили всего этого. Теперь вам стало легче?
– Немного, – вздохнул я.
– Признаюсь, что я живу до сих пор только из-за детей, иначе давно бы наложила на себя руки, – с тоской в глазах сказала женщина.
– Чем вы их кормите? – спросил я, чтобы сменить тему.
Воспитательница грустно вздохнула. Понятно, никто не думает о будущем, всех интересует только текущий момент. Пожалуй, оно и верно. Иначе под землей свихнешься. Я столько раз ловил себя на мысли, что как только начну размышлять о всякого рода перспективах, так потом хожу сам не свой, спасаюсь лишь самогонкой, а так и спиться недолго. Нет, нынешнее существование к философии располагает мало.
Воспитательница отвела меня на кухню, приоткрыла кастрюльки:
– Скоро будет обед. Сейчас покажу.
Жиденький суп, на второе пюре из не пойми чего.
Я снял с плеч вещмешок, развязал узел. Незадолго до визита к доктору заглянул на склад, получил причитающий паек и сухпай в дорогу. Пересчитал банки с тушенкой, вынул ровно половину и отдал Кабанихе:
– Это вам. Вернее, детям. Здесь, конечно, немного. Если вернусь, что-нибудь придумаем. Вы уж позаботьтесь о ней, пожалуйста.
Женщина деловито сгребла банки в картонную коробку, сдержанно кивнула:
– Не беспокойтесь. Все, что от меня зависит, я сделаю. Идите, Саша. Я правильно сказала: вас ведь Сашей зовут?
– Да. – Я сглотнул предательский комок.
– Спасибо, Саша. Ни о чем плохом не думайте.
– Я постараюсь.
На перроне я столкнулся с отцом Варфоломеем. Священник рясы не носил, на нем был черный морской бушлат, ватные брюки и каракулевая шапка-ушанка. Раньше он служил на флоте. По слухам – морпехом, воевал. Случилось в его биографии нечто, заставившее крепкого сильного мужчину отдалиться от мирских дел и принять сан.
– Здравствуй, Александр, – прогудел отец Варфоломей.
– Здравствуйте, батюшка.
Священник видел, откуда я вышел, и догадался обо всем. Он печально вздохнул и спросил:
– Как она?
– Наташа? Пока нормально.
– Это хорошо. Я хотел немного побеседовать с ней, успокоить.
– Только не удивляйтесь, батюшка, но успокаивать девочку вам не придется, утешать тоже. Она неплохо справляется с этим самостоятельно.
Отец Варфоломей кивнул:
– Дети невинны, их души открыты Господу. Они чисты помыслами, им легче понять и принять.
– Что принять? – неожиданно взвился я. – Смерть родителей, эту вечную тьму вокруг? За что они страдают, отче? Ведь дети ни в чем не виноваты… Ладно, мы взрослые, но дети… Почему они расплачиваются за грехи отцов?
Священник посмотрел мне в глаза.
– Ты хочешь узнать истину, сын мой? Не хочу тебя расстраивать, но я и сам ее не знаю. Возможно, тот, чьи помыслы всегда направлены на нас, решил, что мы должны пройти через тяжелые испытания. Нам остается только верить, что все это во благо рода человеческого.
– Только верить? – вздрогнув, спросил я.
– Вера, надежда, любовь. За этими тремя словами многое стоит. Когда-то мы забыли о них и жестоко поплатились. Я не хочу повторения прошлых ошибок.
– Простите, но вы меня не убедили.
– Конечно, – грустно произнес священник. – Я и не пытался тебя в чем-то убеждать. Ты сам все поймешь. Не сразу, постепенно. Вера, надежда и любовь займут свое место в твоей душе.
Я криво усмехнулся:
– Сейчас я верю только в себя, да и то не на все сто процентов. Что касается остального, не взыщите: любить мне некого, а надеяться не на что. Простите меня, батюшка.
И ушел спать. Впереди тяжелая неделя.
Глава 6
Ботвинник заявился утром, сразу после семи. Я уже проснулся и завтракал: давясь, доедал бутерброд, запивая его слабеньким чаем. Плотно поесть не хотелось. Желудок с утра отвергал даже мысль о пище, и этот несчастный бутерброд приходилось запихивать в рот чуть ли не ценой огромных волевых усилий и долгих уговоров самого себя.
Надо, Саня, надо. Когда еще пошамать доведется?
Вот почему я давился, но ел.
Настроение было средней паршивости. Да никакое оно было, если сказать по-честному. Вчерашний день оставил тяжелый осадок в душе. Тоска до дури, до желания закатить истерику, вволю поорать, нажраться до свинского состояния, набить кому-нибудь рожу или застрелиться. Последняя идея показалась мне не лишенной привлекательности. Вложить ствол «пээма» в рот, спустить крючок. И тишина… Покой на веки вечные. Ничто тебя не колышет, никто не трогает. Лепота.
Потом помотал башкой, отгоняя дурные мысли, но они, сволочи, никуда не разбежались. Остались здесь, со мной.
Я сделал глоток и с грустью подумал, что не пить мне никогда чифиря, заваренного Антоном. Пусть горького, противного, но наведенного его руками.
