Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью
Перед поворотом на имение князей Голицыных-Прозоровских выехали на хорошую брусчатую дорогу, построенную покойным князем от усадьбы до железнодорожной станции Тамала. Чтоб значит не вязнуть в среднерусских направлениях, когда ему приспичит до столиц прокатиться. Наследники его продали имение в казну сразу после первой русской революции. После чего оно только хирело.
Проехали мы мимо княжеского имения и не знали, что в тот же день там высадился голодный десант рабочих Путиловского завода, чтобы основать в нем Третью Петроградскую коммуну рабочих.
До станции Тамала, хоть и по прекрасной дороге, добираться не стали, свернули на брод через Хопер. А там, на юг проселками.
Путешествие наше шло ни шатко, ни валко. И больше всего походило на свадебное. Наверное, романтикой костров, красотой зрелой осени и восхитительным звёздным небом. Не подумаешь, что и убегаем от кого.
Пару раз какие-то конные красноармейские разъезды проверяли у нас документы. Но моя липа прошла без сучка, без задоринки.
Тришкина жена на радостях, что возможная разлучница уматывает ко всем чертям из села, усовестившись, подарила Наталии бараний кожушок-безрукавку. Из-под него в глаза торчала кобура австрийского револьвера, которым я вооружил жену. И мой манлихер вывешенный на виду впечатлял прохожих размерами своей кобуры. А карабин ждал своего часа под сидением. С полным десятизарядным магазином.
На второй день вояжа въехали мы в Воронежскую губернию в районе Борисоглебска. Цель моя была — река Дон ниже города Воронежа, где можно было бы выгодно для крестьянина сменять пролётку с лошадьми на лодку и спокойно сплавиться до Новочеркасска, а лучше до Таганрога. А там нанять какого-либо контрабандиста на перегон в Болгарию. На оплату этого вояжа оставались у меня кое-какие цацки от родителей. Среди братушек, в Болгарии ли, в Сербии или Македонии лекарь не пропадёт. Потом и в Аргентину можно подаваться, или Уругвай.
Не видел я себя на этой братоубийственной войне. Ни белые, ни красные не были мне близки настолько, чтобы я рисковал за них жизнью своей жены.
В общем — прощай оружие!
Нас догнали на третий день дороги, ранним утром, практически при подъезде к Борисоглебску. На пустынном просёлке. В очень неудобном месте. Когда сзади показались преследователи на двух фаэтонах запряженных тройками, до ближайшего леса, в котором мы могли бы от них укрыться, было больше версты через поле и ручей.
Догоняли нас странные на вид люди, одетые в гражданскую одежду, а не в военную форму. Как оказалось, это и были те самые питерские коммунары, занявшие усадьбу Прозоровских в день нашего отъезда из Зубриловки.
Передал вожжи бывшей баронессе, надел ей на спину ранец с хирургическими инструментами — всё же какая ни какая, а защита от пули, и сказал.
— Приготовься, милая, к гонке. Со стрельбой.
Поцеловал жену, после чего вынул из-под сидения тарантаса английский карабин и смачно щелкнул затвором.
— Ты так спокойно об этом говоришь? — удивилась Наталия свет Васильевна.
— А чего трястись? От судьбы не уйдешь. Будет наша судьба, милая, будем живы, не помрём. Но как в русском народе говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Вот и я плошать не буду.
И через паузу признался. На всякий случай. Чтоб она это знала.
— Я люблю тебя.
— А я тебя обожаю, — ответила мне жена, сияя синью глаз.
Преследователи, заметив нас, и особенно наше неторопливое передвижение, стали понукать коней, чтобы быстрее сократить разрыв между нами. И это хорошо. Потому как стрелять в невинных мне бы не хотелось.
Коренным в первой тройке преследователей шел, высоко вскидывая передние ноги, красавец орловский рысак. Его было жальче, чем людей, но уж такова ему выпала планида. Кони на войне самые невинные её жертвы.
Прицелился и выстрелил я метров за четыреста.
Английский карабин лягнул прикладом в плечо как испуганный мерин копытом.
Однако и результат стал сразу виден. Коренник упал. Пристяжные, запутавшись в сбруе, попадали след за ним. Фаэтон, ломая оглобли, встал, задрав зад перпендикулярно дороге, ссыпая с себя седоков в пыль. Винтовки полетели на землю отдельно от преследователей.
Вторая тройка сбросила скорость, объезжая неудачников по обочине.
Тут я выстрелил второй раз. Коренной второго фаэтона — рослый караковый жеребец неизвестной мне породы, повалился на левую пристяжную. Однако катастрофы, как с первой пролёткой не случилось. Вторая тройка просто встала. И с неё по нам стали тут же стрелять из винтовок.
— Гони, милая, — крикнул я, передёргивая затвор.
Легкая плетёная пролетка быстро стала набирать скорость, влекомая двумя резвыми лошадьми, которых Наташа нахлёстывала не жалея вожжей.
Удалось ещё пару раз выстрелить, пока преследователей наших не скрыл лесной поворот.
Вынул из винтовки магазин. Добил его количеством расстрелянных патронов. Пусть будет в нём положенный десяток. Под огнём перезаряжаться мне как-то не климатит. Жаль магазин всего один.
Трифон, Триша… Мать твою через коромысло. Думал он, что тут как в трехлинейке, где магазин со стволом составляет единое целое, вот и не озаботился запасными магазинам, когда воровал этот карабин у себя в дивизионе. Лучше бы он пулемёт «Льюис» там украл. Тогда бы нам сам чёрт был бы не брат. Тачанку-то ещё Нестор Иванович[20] не выдумал. Вот и была бы у нас тогда вудервафля.[21] Но, за неимением бумаги гербовой придется писать на пипифаксе.[22]
Гнали долго, обходя Борисоглебск на восток по дуге, пока кони не покрылись мылом, которое стало хлопьями слетать с их боков.
Наконец, убедившись, что оторвались от погони, стали в лесочке на днёвку у небольшого ручья, дать лошадкам роздых. Хотя бы на время.
Обтереть соломой.
Напоить, когда остынут от скачки.
Конь не человек, устаёт быстро.
Да и самим поесть не помешает.
— Милый, я с тобой до самой смерти, — вдруг сказала жена. — В богатстве и бедности, болезни и здравии. Куда скажешь, туда и пойду. Ты только поведай мне: куда стопы направил? Не держи меня в неведении.
Вопрос в глазах жены был непраздным. Она хотела определенности. Хотя бы в направлении движения. Справедливое желание.
— В Америку, — ответил ей честно.
— В какую Америку?
Удивил, ничего не скажешь, удивил женщину. Америки она никак не ожидала.
— В Южную, дорогая. В Северной Америке скоро будет страшный кризис и голод. Умрут восемь миллионов человек только в САСШ. А в Мексике такая же революция, как и у нас.
— А чем тебя не устраивает Европа?
— Европа лет тридцать ещё будет воевать неизвестно за что. Друг с другом и сами с собой.
— А почему бы нам не остаться в России? — в её голосе читалась надежда.
— Потому, любимая, что не останется самой России. И это не наша война, в которой слепые поводыри слепых. Скоро тут все вокруг сойдут с ума. То, что мы видели в Лятошиновке, это даже не первый акт пьесы, а всего лишь увертюра. Скоро красный террор станет официальным. Кровь прольется рекой. Одних священников православных убьют четверть миллиона человек. А ещё голод, тиф, испанка.
— Откуда ты всё это знаешь? Ты пророк?
— Не спрашивай. Просто знаю. Просто поверь в то, во что верить человеческая душа отказывается.
— Значит, Вандея, — тихо произнесла Наталия.
— На Дону Вандея уже началась. И уральские казаки поднялись. В Прибалтике Юденич. На юге Корнилов собирает Добровольческую армию. Одно название пока армия — три тысячи человек. Меньше бригады.
— За них ты тоже не хочешь воевать?
— Нет. Они ведут к развалу России на благо союзников по Антанте. Никто из них не будет возвращать монархию. А народ пойдет только за царём. Ему и красные и белые чужды.
— Но, царь же — жив. И Михаил жив, — ответила бывшая баронесса.
— Пока жив. Срок им не больше года. Потом всех их товарищи разом поставят к стенке, даже маленьких детей.
— Господи, какие ужасы ты вещаешь! — Наталия кинулась ко мне в объятия, желая защиты от такого будущего. — Не хочу такого!
— Вот поэтому мы и поедем в Америку, — сказал я, гладя ей по голове.
Поели спокойно. Даже горячего. И чайком ароматным побаловались комиссарским. Всласть. С сахаром. И больше к мировым проблемам не обращались.
На полянке ощущалась безмятежность бытия наедине с природой. А всхрапывания лошадей только сгущали это чувство. Не хотелось думать ни о чём. Накатил откат после боя. Если можно боем назвать ту стычку на дороге.
Сидел, привалясь к молодому дубку, смотрел на хлопочущую у костра жену и умилялся своей любви к ней. При этом понимал, что главное сейчас это сохранить её, уберечь. А для этого надо её увезти далеко отсюда. Туда где нет войны, и долго не будет. Разве что такая, как была у Британии с Аргентиной за Фолкленды — Мальвины.
