Петр Воробьев - Разбой
– Всё так, – вестница Беляны одарила Самбора насмешливо-одобрительным и одновременно задумчивым взглядом, словно призывая какое-нибудь небольшое божество ниспослать мечнику милость, при этом тихонько подхихикивая. – А вон и Баяна.
С востока, склон холма был круче, чем с запада. Оттуда поднимался панцирный слон, да не просто панцирный слон, а вековой исполин, бивни – как стволы деревьев, роговые пластины панциря – в бедро воина толщиной, а под брюхом можно броневоз прогнать. Еле пройдя между двумя шатрами, слон наклонил голову, упёр бивни в землю, и опустил хобот. Из высокого седла на его холке поднялась юная дева, крошечная по сравнению с колоссом, ступила на широкий лоб, покрытый редкой рыжей шерстью, и лёгкой поступью танцовщицы спустилась вниз по хоботу.
Чолдонские участники застолья поднялись с мест и вместе с товарищами у шатров принялись нестройно приветствовать новоприбывшую. Баяна подошла к столу. Одди пришлось внести поправку – не юная дева, а очень небольшая, но ладная взрослая женщина, может быть, три вершка сверх двух аршин, кожаная справа, плотно облегающая осанистый стан, круглое лицо, громоздкий шестистрел в кобуре, пристёгнутой вдоль правого бедра, и неожиданно свирепый взгляд больших синих глаз – как у гладкошёрстных заморских котов, привезённых в Острог купцами с Сереса незадолго до осады. Один из соседей Бабыргана взял в руки ранее прислонённый к поддерживавшим столешницу козлам бубен, быстрыми движениями пальцев извлёк из него низкий гул, и принялся нараспев приговаривать: «В чейных дальных-тех небах вжогся вут в твоих глазах? На каких крылах летел? Тя какой долонь сдюжел?»
Острожская посадница встала со скамьи. «Вот она, наша крошка, и до сажени недотянула!» – не удержался от восторга кто-то из горняков на скамье справа. Баяна и Зима обменялись поклонами.
– Ивсе вожы на зыр пришедшы? – спросила Баяна.
Её голос был низким и звучным, с приятной хрипотцой. «Не иначе, поёт хорошо», решил Одди.
– Ивсе, вожау! – отозвались чолдонцы.
– Вукол здеся?
– Здеся, – отозвался толстый «вож», у которого борода расла не только на щеках прямо от глаз, но и на носу.
– И Язвиха?
– Здеся! – отозвалась старуха почти великанских – больше Зимы – размеров.
– А могуты?
– Ивсе! – заорал Бабырган, разевая пасть – Яросвет храни зубных врачей, чтоб такое не приснилось.
– А камы?
Чолдонец с бубном забил в него громко и ритмично, приговаривая «Чпяки-чпяки», ему принялись подыгрывать ещё несколько шаманов – кто на бубне, кто на варгане.
– Ково-ково не хватат! – Баяна нарочито оглянулась по сторонам.
– Ивсе здеся! – ответил Вукол.
– Карла Боргарбуйна нет, – сказала Зима.
– Почо?
– Погиб. Испытывал на себе лекарство от лихорадки.
– Матеручой кам, – Баяна кивнула. – Безрозно, из Эрликовых-тех сторонков, через космяной мос, вобрат во свет и матеручой кам не придьот. Ишшо ково-ково не хватат!
– Баянкау, девонькау, ково? – спросила Язвиха.
Баяна возвысила голос, обращаясь к кому-то позади в лагере:
– Ей, бабы! Взволоч Мудрила!
Как по заказу (или по воле богов), потянуло промозглым ветром. Одновременно, зверь на южном склоне холма протяжно заревел. Жрецы уверяли, что боги на то и боги, чтоб до срединного из девяти миров им дела не было, но как без божественного намёка объяснить такие совпадения?
Полы одного из шатров распахнулись. Низверженного чолдонского вождя, босого и раздетого до исподнего, «взволокли» под связанные руки две воительницы. Одди оказался разочарован внешним видом Мудрила Страшного – среднего роста (хоть и видно, что крепок), среднего возраста, разве что усы выдающиеся. Но в остальном – лицо как лицо, никакой демонической печати на челе, разве что огонь в глазах, и то не понять: голодный или злобный.
– Почо сомущеннем мя взяла! Повабила! – Мудрило воинственно встопорщил усы. – Ясхищачу! Варнаки-те мои за мя ввалят, верна!
– Ли не сам ли отписал: «Тиреч супротив земовой круговины, моя ватага супротив Тиреча, мы с братом супротив ватаги, я супротив брата»? Вусанкау, разроч пута.
Одна из женщин, державших Мудрила под локти, принялась развязывать ему руки, другая отступила на пару шагов и нацелила на вождя пищаль.
Атаульф негромко переспросил: – Тиреч?
– Девятиречье! – тут же объяснил Самбор.
– Ты не брат, ты не воен… ты… ты… – лицо усатого вождя побагровело от гнева, он обвинительно направил на Баяну перст. – Ты бабо!
Возвышавшаяся осадной башней с другой стороны стола Зима заметила:
– Ай да Всевед-воевода…
Мудрило был слишком увлечён собственными словами, чтобы услышать посадницу:
– Почо? Почо мя второй год туряш? Почо ватагу-ту мою бешшадно искорзала?
Баяна хищно улыбнулась:
– Ново ты отписал: «Бешшаднось – не ответ, бешшаднось – спрос. Ответ – ага»!
На это Мудрилу было нечем возразить. Заметив, что вождь бросает голодные взгляды в сторону стола, его собеседница неожиданно участливо справилась:
– Жаржень зобать хочеш?
Из шатра вышли ещё две чолдонских молодицы, одна с мехом и кружкой, другая с подносом, нагруженным двумя мисками.
– Жърчик, пяни, хурь, свежина, – сообщила та, что с подносом.
Мудрило налёг на угощение, как будто не ел дня три. Одди подумал, что «три дня не ел» вполне могло оказаться дословной правдой.
– Что-то мягко она ему стелет, – обеспокоился горняк за соседним столом.
– Позобай-ка, позобай, – Баяна удовлетворённо кивнула. – Почо тя туряю, баш?
Мудрило с хлюпаньем опорожнил в себя кружку «жърчика», утёр усы рукавом изрядно несвежей исподней рубахи, и подтвердил:
– Ага, почо?
– Спомянеш-ка, как Бехмайку-веслину с варнаками грабил?
«Вож» проглотил запихнутый в рот кусок и переспросил:
– Бехмайку? Как вроде, годов двацать?
– Баточника, евонну жонку, да девоху спомянеш?
– Не. Чо за свежина? Бжнятина?
– Бжнятина, масятина, кладушка, варнавка, балык, гольян.
По мере перечисления, Мудрило стал выпучивать глаза, как будто Баяна сообщила, что накормила его отравой. Скорее всего, часть наименований относилась к еде, запрещённой «Жызнеурядом».
Баяна опустила глаза и нахмурилась:
– Ай люшеньки, ты не спомянеш, а мне до доха не запамятовать.
Без какого-либо предупреждения, «вожа» молниеносным движением вытащила из кобуры шестистрел и выстрелила Мудрилу в левое бедро. Он опрокинул скамью в падении. С неженской силой, Баяна вцепилась чолдонцу в плечо и подняла его с земли, ставя на колени. Тот обеими руками пытался остановить кровь, хлеставшую из бедра. Баяна схватила Мудрила за ус, поднимая голову и одновременно глубоко засовывая дуло шестистрела чолдонцу в рот:
– И так не спомянеш? Верна, урыны-те нашенски опружылиса.
Едва сказав эти слова, она шагнула назад и в быстрой последовательности выстрелила в Мудрила пять раз: в пах, в оба плеча, и в голову. Мудрило принялся заливать ковры, стол, острожцев и чолдонцев струями крови, дёргаясь от каждого выстрела. Последняя пуля разнесла верхушку Мудрилова черепа вдребезги, тело грянулось ниц, содрогнулось в судороге, и замерло. Находившаяся рядом с эпицентром кровавого безобразия Зима и бровью не повела – только смахнула со скулы кусок мозга.
– Отлилиса кыске мышовы сльозы, – сказала исполинская старуха.
– Вот условия мира, – покрытая красными и серыми подтёками Баяна обратилась к так же разукрашенной посаднице. – В шатрах – всё, что Мудриловы варнаки награбили. Ли в Бунгуре-городе, ли ещё где. Забирайте, нам оно не в польгу. Моё условие одно.
– Я слушаю, – Зима чуть наклонила голову.
– У вас есть средство или трава какая, чтоб покойник не гнил?
– Есть.
– Накачайте Мудрила этим средством, похороните в каменной керсте[311], в дубовой домовине, на пуховой перине, а на ноги ему обуйте бродни из рыбьей кожи.
– Сделаем. Можем ещё в руки ему дать гуся и налима.
Баяна поклонилась Зиме и зычно крикнула:
– Ей, бабы, мужыки! На Тиреч!
– Как дома с делами разберёшься, приезжай в гости, – сказала Зима.
Новая предводительница чолдонцев поднялась по хоботу панцирного слона в седло.
– Где должон быть вож? Вперьод, на лихим слоне! Даш-ка девохе безбатешной, – Бабырган положил сушёную двухголовую ящерицу на горбыль перед Самбором, поднялся, перешагнул через скамью, и пошёл к коновязи. Другие чолдонцы тоже принялись вставать из-за стола и прощаться.
– Что-то не по «Жызнеуряду» она Мудрила прикончила, – заметил сосед Одди справа. – Там на несколько дней порядок расписан, например, один глаз обязательно выковыривается в последнюю очередь.
– Это ещё почему? – спросил горняк, что назвал Зиму посадницу «крошкой».
– Чтоб смертный видел всё, что с ним делают!
