Плач по тем, кто остался жить - Сергей Юрьевич Сезин
Ярослав Гашек, вернувшись в Чехословакию, узнал, что в местной печати стал героем ужастиков о своей безвременной смерти в лапах большевиков.
«Вернувшись на родину, я узнал, что был трижды повешен, дважды расстрелян и один раз четвертован дикими повстанцами – киргизами у озера Кале-Исых. Наконец, меня окончательно закололи в дикой драке с пьяными матросами в одесском кабачке».
Он, конечно, продемонстрировал, что жив, и даже написал несколько рассказов о добропорядочных пражских мещанах, за столиком в кафе смаковавших страшные сказки о реках крови и прочем. Но разве несколько рассказов остановят машину пропаганды?
Вернувшись к Дону – были ли на юге акулы пера, уехавшие из столиц и понимавшие толк в словесных ухищрениях и силе слов?
Да, были.
Скажем, Шульгин и Бурцев. Шульгин даже разведкой и контрразведкой занимался – пресловутая «Азбука». Не забывал и про агитацию и пропаганду. Где-то в занятом красными городе работающие на него женщины могли расклеить объявление среди прочих объявлений местного Совета или вышестоящего.
Только там было нечто иное, противоположное по содержанию. Впрочем, довольно много писателей и журналистов подались на юг, так что писать и распространять слухи было кому.
Чтобы не быть голословным, напомню про другой мем белогвардейской и постбелогвардейской прессы – «затопление барж» с врагами Советской власти.
Михаил Кузмин:
«Эти баржи с заложниками, которых не то потопили, не то отвезли неизвестно куда, эти мобилизации, морение голодом и позорное примазывание всех людей искусства» (6 августа). Это 1918 год.
Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый, —
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.
То есть Кузмину его знакомые рассказывали всякие страсти, а он содрогался и верил. Еще в 1918 году.
И дальше, и дальше. Господин Войтинский, некогда бывший большевиком, а потом расплевавшийся с ними, вторил: «В 1921 году большевики отправили на барже 600 заключенных из различных петроградских тюрем в Кронштадт; на глубоком месте между Петроградом и Кронштадтом баржа была пущена ко дну: все арестанты потонули, кроме одного, успевшего вплавь достичь Финляндского берега».
Господин Войтинский курс на юриста не закончил из-за занятости революциями, а то, быть может, узнал на лекции, что глубокое место между этими двумя пунктами – это Морской канал. Где затопленная баржа очень нужна, чтобы ей днища пробивать проходящим кораблям. Впрочем, Войтинскому могли перепеть рассказ про тот самый утопительный «случай», которого так испугался Кузмин. Это якобы случилось в августе – сентябре 1918 года, и тоже кто-то доплыл до Финляндии.
Хотя реально на использовании барж смерти ловились именно белые, а вот рассказы о таких вещах у красных остались только в сказках неполживой прессы. Но она пыталась продолжать – про затопление барж после взятия Крыма. Затопление барж с поляками (вместо Катыни), затопление судов в Охотском море с заключенными. Даже современным азербайджанцам это понадобилось – «топить» баржи близ Баку.
Желающие могут вывести, согласно Фрейду, какой именно комплекс поразил распространителей этих «сведений», расценивая баржу как большое, продолговатое, толстое, механически делающее свою работу устройство. Правда без моторчика.
Но авторы Википедии намекают на использование землеотвозного каравана, то есть баржи, обладающей свойством самоходности, а значит, и двигателем.
А разные не привыкшие думать граждане распространяют сведения дальше. Правильно, зачем ходить в архивы и читать про то, как мало оставалось чего-то водоплавающего после ухода белых из портов, чтобы что-то из этих жалких остатков еще и топить! Утопишь, а на чем потом грузы возить? На распространителях этой ереси? Они тогда еще не родились. А Войтинский остался за границей.
* * *
Один житель Дона потом сказал, что «мы тогда кажный день спорили, за кем идти и что делать».
И медленно, но верно, чаша весов стала перетягиваться на белую сторону.
Поэтому на поимку отряда Подтелкова нашлось аж две тысячи казаков. Лошади у казаков были, оружие тоже, осталось только дать команду станичному атаману собраться и двинуться. А кто давал команду станичному атаману?
Может быть, генерал Попов из Степного похода, может быть, генерал Сидорин оттуда же, может, генерал Стариков, в феврале-апреле партизанивший с отрядом казаков из станиц Екатерининской, Усть-Быстрянской и Усть-Белокалитвенской.
И атаманы слушались. Один однохуторянин Николушки, к тому времени склонный к неумеренному пьянству, верховую лошадь продал и стал пропивать полученное. Так атаман захотел беднягу арестовать за то, что он лошадь пропил, хотя ныне сословия упразднены, оттого никто уже этого пьяницу не обязывает выступать на службу со своим конем.
И никто из советских органов не приказывал ему идти ловить отряд Подтелкова.
Это все говорит о том, что существовала параллельная система власти. Есть Донская Республика, председатель СНК, то бишь премьер которой Подтелков, а есть какие-то посторонние силы, приказывающие откуда-то поселковому или станичному атаману подняться и идти арестовывать их же премьера.
И атаман, а также старые казаки начали проводить подготовительную работу.
С молодыми казаками, вроде Николушки, это было попроще. Николушка еще хотел быть героем, с почтением глядел на георгиевские кресты и медали на груди их кавалеров и мечтал сам стать таким. Не будем забывать, что война несла и военную добычу. Привезти ее с австрийского фронта могло быть сложным и неосуществимым, но если воевать с Донецко-Криворожской Республикой или УНР, то все не так безнадежно.
Николушку на нужный путь сманил его дядя Иван Кострыкин, дослужившийся до хорунжего. Дядюшка был побогаче семейства брата и интуитивно чувствовал, что Советская власть богатых не любит. А оттого может часть земли у него оттяпать и передать иногородним.
Иван Николаевич же легче перенес бы социализацию своей Авдотьи Марковны (ходили и такие слухи, про обобществление баб), чем земли и скота.
Поддерживал ту же линию и старший брат Николушки, Яков, уже женатый и успевший пару лет повоевать.
Таким образом желавший славы Николай умело подталкивался в нужную сторону.
