Владимир Яценко - Бог одержимых
Но такое удовольствие требовало стационарного оборудования. А это значило высадку на поверхность, температура которой больше тысячи градусов.
Это другая стоимость затратной части.
И другие "игры" с карантином.
Они, знаете ли, могут и стрельнуть. И, частенько, попадают... да.
Наверное, я уже засыпал. Потому что ясно видел ослепительный, огромный диск светила в пепельной дымке оловянных облаков. Тяжёлый гребень гигантской волны роняет бархатную пену из червонного золота в сияющую багровым бездну. Безбашенный серфер Смош ведёт судно перед самым валом, чуть ниже его бурлящей вершины. Роман следит за горизонтальным положением сборника, в который сыпется золотой град. Вит направляет поток "градин" к оранжевому зеву печи, и уже оттуда пудовые маслянисто-жёлтые бруски поступают на склад.
Дальше моя работа: уложить, распихать, закрепить... чтобы озолотить каждый литр нашего трюма. Ответственная работа! Ведь "улов" своей тяжестью может разнести наш кораблик на куски...
Только тревожен мой сон.
Вит?
Он же остался на Трясунии! Кто станет вместо него к печи?
***
Тревожился я напрасно: муфельная печь не работала.
Посмотреть на лицо Смоша я не мог - был занят в трюме. Но что-то мне подсказывало, что Капитан был не очень доволен: теперь мы не могли выделить золото из расплава и не надеялись на "плотную" загрузку трюма.
Работал я в магнитных башмаках. Так что стоял на ногах достаточно твёрдо. Палуба играла в салки с потолком, кажется, проигрывала, но я не обращал на их баловство внимания. И без этого голова болела.
Раструб нагнетателя отрыгивал золотую семечку. Я натягивал на штуцер пятилитровые пакеты, плотно крепил их за горловину, а потом, по наполнении, снимал и укладывал мешки по возможности плотнее и устойчивее. Что на деле означало: "в навал" и лишь бы не вываливались из-под уплотняющей ткани прикрученных к палубе паллетов. Гранулы, которые просыпались при переустановке пакетов, летали вокруг меня в соответствии с пируэтами корабля: тёрлись о пневмоуплотняющую ткань и норовили меня ударить или оцарапать.
Я был готов к этому: каска, прозрачный щиток перед лицом, комбинезон из ударопрочной ткани с высоким воротом. Перчатки, ботинки...
В общем, было не холодно. Было тепло. Очень. А потом стало невыносимо жарко.
Пот выедал мне глаза, а я ничего не мог с этим поделать. Вскоре я сообразил, что тренировки на Трясунии сводились к погрузке льда, а здесь у меня в руках было едва остывшее золото. Отсюда и перегрев. Кроме того, на тренировках двадцатилитровые пакеты весили меньше двадцати кило, а сегодняшние пятилитровые - почти сто. И эта разница меня убивала.
Вскоре я понял, что пропал.
Достаточно было лопнуть одному лееру или треснуть стягивающей ткани, и мешки с рудой сделают из меня отбивную. А гранулы из раструба нагнетателя похоронят мои останки, чтобы не травмировать психику экипажа изуродованным трупом неудачника.
Мне стало страшно.
Сама идея упаковки гранул во время их приёмки на борт мне показалась идиотской: почему бы не оставить, как есть? Пусть себе сыпется! Дальше трюма не улетит. Но потом я вспомнил, что с переменным центром тяжести Смош не сможет точно выводить звездолёт под гребень. У Тунга не будет возможности ловить пену, а Виту ничего не поступит на вход печи... Чёрт! Нет же Вита! И печи нет!
И ведь понимаю, что должен чувствовать обиду. А не чувствую. Интересно, да? Я завидовал ему. Василиса - неземное существо. Эфирное.
Когда она говорила, всё что я мог - это тупо стоять рядом, наслаждаясь звуком её голоса, запахом её духов. А она только фыркала и немного меня стеснялась...
Над Витом она не смеялась. Бранила - да, и не раз. Но никогда не смеялась. Если бы такая девушка, как Василиса, была влюблена в меня, я бы не стал пьянствовать в портовых борделях. Впрочем, я и сейчас не пьянствую. Ни в борделях, ни вне их...
Когда трюм был загружен на треть, я понял, что уговариваю себя бросить эту затею. Мне было очень жаль, но я физически не мог выполнить эту работу. Укладывая очередной мешок под уплотнитель, я был уверен, что не пойду за следующим. Но раструб нагнетателя стоял в полушаге от выхода из трюма. Наверное, поэтому, проходя мимо, уже твёрдо решив идти к двери, я вновь поворачивал к полному мешку. Я убеждал себя, что этот - последний, снимал пакет, брал на хомут горловину и шёл с ним к паллете. Минуты превращались в мешки, мешки в паллеты, а по высоте укладки можно было судить о том, сколько осталось до конца смены.
Глаза боялись, а руки делали.
На последней трети трюма я заплакал.
Мне было больно.
Плечи, руки, спина... Я и сам полагаю себя сильным. Рост - два десять, вес - сто двадцать... Лёжа от груди двести? Запросто! Такая большая и сильная глупость...
Но сейчас я был раздавлен работой.
Слёзы смешивались с потом, и глазам становилось легче. Я подумал: "Вот дурак! Если бы сразу заплакал, сберёг бы зрение". А так даже не разобрать: не вижу из-за того, что ослеп, или потому что пластик щитка запотел?
Но снять шлем было невозможно: Смош по-прежнему крутил свои "бочки" и "петли"... гранулы бомбардировали моё тело частой барабанной дробью, и я уже не различал отдельных ударов. Без каски и щитка моё лицо быстро превратилось бы в кровавое месиво.
Почему-то вспомнилось, как пять лет назад я познакомился с Капитаном.
Мы встретились на Слякости. Поздняя осень или ранняя весна... всё зависит от настроения и темперамента. И наше знакомство состоялось именно по "осадочным" проблемам. Моросил отвратительный холодный дождь, было сыро, мерзко, гадко... я мыл машину, а Смош всё никак не мог взять в толк, зачем я это делаю.
- Кругом болото, придурок! - я и сейчас удивляюсь такту и душевности, с которыми он знакомится с людьми. - Проедешь десять минут и будешь как все, в грязи по уши!
Я выпрямился, выкрутил тряпку ему на обувь и вежливо ответил:
- Зато эти десять минут я буду ехать человеком, а не как все, - свиньёй.
Он оценил мою фигуру, посмотрел на свои туфли и сбавил тон:
- Но в этом нет смысла!
- А ты знаешь, в чём смысл жизни?
После этих слов он думал не меньше минуты. Я ведь понимал, что его так разобрало: подошёл к придурку, и вдруг сам оказался в дураках. Кому такое понравится?
- Может, тогда скажешь, чем пахнет удача, умник?
Вот, оказывается, что его интересовало! Я рассмеялся. Я и сейчас смеюсь. Истерика. Нервы. Непосильная работа против необходимости её выполнения. И кроме меня - некому. Противоречие! Чем не повод для нервного срыва?
Что может быть веселее безумца свихнувшегося дважды?
Я смеюсь во всё горло. Адреналин делает кровь жидкой, и мне становится легче. Слёзы высыхают, пот стягивает кожу и не лезет в глаза, да и пластик щитка как-то сам собой проясняется, - вон, даже руки видны...
- Удача пахнет потом, - сказал я тогда Смошу. - А ещё кровью и слезами. И безнадёгой пополам с безысходностью...
Так я оказался в его команде.
Они частенько посмеиваются надо мной. Что ж, имеют право. Мне и в самом деле с моими подружками: ветошью и кандейкой, как-то легче живётся, свободней дышится. Я готов сутками тереть, маслить, красить... лишь бы всё блестело и радовало взгляд. Лишь бы чувствовать себя создателем; человеком, который делает так, как ему лучше, а не так, как у него получается...
...И вдруг я понял, что уже несколько минут пытаюсь пристроить очередной мешок к последнему ряду. А он не пристраивается. А для следующей паллеты вроде бы и места нет. Я даже отступил назад, пытаясь понять: когда? Как? Кто этот титан, который сумел до верху, под трёхметровый подволок закрепить мешки с золотом?
Кроме меня там никого не было. Но я не мог этого сделать. Я бы там умер.
Я кое-как пристроил последние два мешка под уплотнитель и вышел из трюма. А когда задраил за собой переборку, понял, что и впрямь умираю. Из носа текла кровь, ноги подгибались, в голове шумело, а желудок настойчиво искал аварийный выход в верхней части пищевода.
Я связался с рубкой и сообщил Капитану об окончании погрузки. Вернее, попытался сообщить: горло саднило. Я что-то сипел, и сам себя понимал через слово. Но Смош услышал. И понял. Палуба выровнялась, а нагрузка на ноги подсказала, что мы отчалили на орбиту. И вдруг стены дрогнули, а я пребольно ушибся, треснувшись задницей о палубу.
