Сергей Кузнецов - Мраморный рай
О том, что Полину ему придется нести наверх еще раньше, если силы будут, он вообще запрещал себе думать. Как будто, если не думать о том, что скоро не станет любимого человека, это избавит его от болезни…
Он видел, как сдала Полина за последние месяцы, стала похожа на тень, почти не ест.
Сергей гнал худые мысли, но деться от них было некуда: жена умирала.
Смирился. Но теперь…
Если только Макс не соврал насчет Возницына, он, Сергей Коломин, пойдет на что угодно, лишь бы добыть лекарства…
Стоило малейшей надежде появиться — как все снова поменялось. Загорелось что-то в груди.
В метро? Значит, надо идти в метро.
Плевать на опасности. Плевать на то, что по пути можно сдохнуть. Ведь если есть этот шанс — спасти жену и самому спастись — нельзя им пренебречь! Преступно! Надо цепляться.
Добраться до Москвы, до метро — хотя с караванами, хоть одному, найти Возницына, призраком из прошлого возникнуть на его пороге… Думали, умерли мы? Нет… Живые. Должок за вами.
— Опаздываешь на торги, — напомнила Полина.
— Караван давно здесь, — сказал он безразлично. — Плевать. Я тут, с тобой. Мне это важнее…
— Не пойдешь?! — блекло удивилась она.
— С тобой побуду. Ты приляг… Хочешь пить?
— Там оставалось немного морковного сока… Правда, Денис проснется, попросит…
— Захочет — займу у соседей. Боль отпустила?
Она кивнула, стараясь выглядеть как можно убедительнее. Врала.
— Сережа… А было бы здорово, а? Пойти в Москву. Найти… Эдуарда. А больше всего я бы хотела… К Библиотеке. К Ленинке. Хоть бы на секундочку посмотреть… Вылечиться и посмотреть. Вспомнить. Как все было в тот день… Ты помнишь?
Сергей принес ей сок, помог лечь, укрыл пледом.
— Конечно помню.
— Было бы здорово, да?
— Мы… Давай так и сделаем, а, Поль? Ты сейчас сил наберешься, будет тебе получше, дождемся каравана, двинем в Москву… И первым делом — туда. В Полис. К Ленинке. Сейчас, говорят, она называется Великой Библиотекой…
— Обещаешь?
Полина закрыла глаза и, уткнувшись в его плечо, задышала ровно с редкими, едва слышными постанываниями.
— Обещаю.
Через три дня, думал он.
Господи, пошли еще три дня…
Я отпрошусь с работы в теплицах, наведаюсь вместе с Полиной к этому Максу и выспрошу у него все, подробно. Если врет — обязательно почувствую. А если нет… Мне бы еще три дня…
Господь не слышал.
* * *Стараясь не побеспокоить чуткий сон Полины, он поднялся, прошел к кровати сына и несколько минут постоял над ним, не шевелясь, глядя на светлые взъерошенные вихры.
Знает ли он, что творится с его родителями? Догадывается ли? Бедный парень… На кого есть оставить, когда придется уходить?
Денис спал. Он всегда легко засыпал и легко просыпался. Сегодня во сне он не видел девочки с веснушками, которую уже считал своей хорошей знакомой; пустые комнаты и коридоры с серыми стенами, в которых он иногда оказывался, и которые его так пугали, были подменены чередой быстро сменяющих друга сюжетов, а то и просто нелепых разноцветных пятен. Вот они с отцом и двумя незнакомыми мужчинами, одетые в защитные плащи с капюшонами и масками идут куда-то, но не под землей, а по поверхности, проваливаясь по колено в рыхлый снег… И тут же он перемещается в иное место, и будто бы чужими глазами видит светлый, летний мир. Жаркий день; он идет по двору в сторону большого красного кирпичного здания. Пара собак развалилась на траве в тени деревьев — бока их тяжко вздымаются от жары. Больше ни души вокруг. Денис (или другой человек, глазами которого мальчик смотрит) подходит к зданию, которое вдруг расплывается бесформенным рыжим пятном… и тут же сам Денис оказывается на ступеньках, ведущих вниз, перед большими чугунными воротами. Рядом — сильный мужчина в костюме и шлеме, он поддерживает отца. Отец ранен или болен. А перед ними внезапно вырастает грозная фигура с автоматом. Автоматчик требовательно спрашивает: «Кто такие?! Откуда?!»
Мама, хочет просить Денис, где мы?..
И просыпается.
* * *— Петр Савельич недомогает, — деланно вздохнул Аркадий Борисович. — Я за него.
— Мне нужно… В метро, — Сергей поднял на него взгляд. — В Москву. Срочно.
— Батюшка! Так у тебя же перепись твоя начинается! Сколько ты у нас требовал ее провести? Сколько людей готовил? Давай! Люди ждут! Приступай! А ты в Москву собрался… — Аркадий Борисович улыбнулся иезуитски.
— Ты не понимаешь, что ли? — у Сергея даже волосы на руках поднялись от волчьей ненависти. — Мне надо! Жене лекарства!
— Я тебе вот что скажу, — улыбка мигом пропала с губ банкира. — Совет тебя не отпустит. Вот закончишь перепись свою, которой ты нам весь мозг выскоблил за последние годы — и иди тогда. На все четыре стороны. Кроме тебя, никто эту перепись проводить не будет. Уйдешь без разрешения — обратно не пустим.
— Сделаю, — сдался Сергей. — Сделаю и пойду.
Многих жителей колонии Сергей знал давно и с разных сторон; истории их были ему хорошо известны, но ситуация и его роль в ситуации заставляли задавать вопросы и выслушивать ответы и рассказы, которые сам он мог продолжить с любого места.
Зиночка, попавшая в колонию двухлетней и не помнившая жизни до Катаклизма, за двадцать лет жизни здесь научившаяся быстро и без ошибок писать, стенографировала ответы. Зина работала в микроскопическом комитете по социальной работе, которым руководил Сергей, и была тихо влюблена в шефа. Всего комитет состоял из трех человек: Сергей, Зина и Нина Петровна; впрочем, от других работ их никто не освобождал — комитет был скорее общественной нагрузкой.
Эту перепись Сергей давно хотел провести — колонии она была нужна как воздух — но и боялся: врожденная деликатность делала обход колонистов со всех их бедами, склоками, слезами настоящей мукой.
Летом этого года общая численность населения колонии перевалила за шестьсот человек — сумасшедшая цифра при очень скромных жилых площадях.
В последнее время прирост почти нулевым: на одну смерть в среднем приходилось одно рождение; приходящие извне, что случалось крайне редко, также уравновешивались покойниками или сами вскоре помирали. Молодые девушки, находя партнера, рожали неохотно. Совет ратовал за предохранение, дабы впоследствии не было необходимости прибегать к абортам: инструменты и обезболивающее имелись в наличии, но, при нынешних условиях, прерывание беременности нередко вело к бесплодию. Церковь в лице отца Серафима часто выступала на заседаниях Совета с обличающими безбожниц речами, требуя запретить аборты и предохранение, но члены Совета больше всего боялись демографического взрыва, который, в условиях жизни колонии проявился хотя бы малюсеньким увеличением рождаемости; священника выслушивали с бесконечным терпением, но все оставалось по-старому.
В этих условиях ситуация с расселением была в некоторых случаях несправедливой: небольшие семьи могли проживать в крупных боксах, и наоборот — более многочисленные группы ютились в крохотных комнатушках, используя каждый полезный квадратный сантиметр. Ситуацию следовало выравнивать.
Кроме того, пришла пора обновить списки колонистов, зафиксировать, сколько тут проживает мужчин и женщин репродуктивного возраста, а сколько стариков. Сколько детей, сколько кормящих матерей, и даже (попробуй, дознайся) беременных, и кто на каком сроке.
Все это была работа, с учетом полноценной каждодневной занятости членов комитета на других участках, не на одну неделю.
Но у Сергея этого времени не было. Работал вместо сна, вместо еды, старался пораньше сбежать с работы. Закончить перепись — и в дорогу. Успеть бы…
Последний раз нечто подобное затевалось десять лет назад, но быстро заглохло: Совет посчитал, что отнимается время от более важных дел, да и люди стали возмущаться, что их беспокоят в отведенное для законного отдыха время.
Однако на сей раз Сергей, считавший, что без демографической картины колония развиваться не сможет, своего добился. Начали с того, что развесили на стенах столовой и коридоров плакаты (один из колонистов имел каллиграфический почерк): «Специальным указом Совета Общины уведомляем…» Плакаты висели уже месяц, так что население не только ознакомилось, но и успело свыкнуться с мыслью, что через процедуру переписи придется пройти. Можно было надеяться, что возмущений по поводу беспокойства в личное время окажется меньше.
Ибо других тем для резких высказываний колонистов было предостаточно.
Сергей знал, что военные и ученые, как правило, не ропщут. Их он оставил напоследок и начал с других категорий жителей. И сразу по плечи утонул в болоте стонов, жалоб, трагических историй, просьб, требований, рыданий и ругательств.
Такова уж природа человеческая, думал он, выслушивая очередного колониста, меряя помещение и время от времени переглядываясь с Зиночкой, фиксирующей необходимые данные. В любых обстоятельствах, даже нынешних, на грани выживания: продолжать интриговать, воевать, стремиться оговорить, оболгать, пихнуть в спину ближнего своего — лишь бы удержаться самому, урвать лишний кусок. Сосед наговаривал на соседа за стенкой, но и тот не оставался в долгу; семья во что бы то ни стало стремилась избавиться от подселенного старика, тот упирался и плакал; взрослый сын жаловался, что мать совсем уже плоха, просил забрать ее в медблок и больше не возвращать, пусть там и умирает.
