Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества - Сергей Николаевич Шкенев
Впрочем, откровенное желание и тех и других поправить финансовое положение набегом понятно и простительно. До провинциальных городов запущенная государем военная реформа толком не дошла, и денежное довольствие оставляло желать лучшего, а тут возможность порадеть за Отечество и общество одновременно…
Полковник Суровицкий, провожая добровольцев, несколько раз напоминал:
– Господа, прошу обратить внимание на добротное сукно для мундиров и на кожи, а также железо и свинец, буде таковые попадутся под руку. Да вы сами знаете наши нужды! Но на всякий случай возьмите список…
– Все в счет общей доли в добыче. – Присутствовавший при том разговоре Беляков поспешил расставить точки над «i». – Любая вещь стоимостью выше рубля поступает в походную казну и подлежит разделу только после окончания экспедиции.
– Разумно, Александр Федорович, – согласился Суровицкий.
– Да, – кивнул министр. – И чтоб никаких баб-с! Найду – утоплю лично! Обоих!
– А если по обоюдному согласию? Помните государево стихотворение?
– Которое?
Полковник взглядом показал на книгу, лежащую на краю стола, и с чувством продекламировал:
Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?
Я спросил сегодня у менялы
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?
– Его Императорское Величество может разговаривать с менялами о чем угодно, хоть о влиянии соловьиного пения на надои в Херсонской губернии, нам же сие непозволительно.
Впоследствии никто и никогда не привлекал менял в качестве толмачей при объяснении с женщинами. Но особым шиком у солдат и офицеров стало не просто изъять деньги из лавок бедняг, а заставить громко прокричать на главной площади признание в любви к верблюдицам и ослицам. На персидском языке, разумеется.
Примкнувшие казаки из Войска Донского, неизвестным образом узнавшие о начале похода, были менее разговорчивы и после допроса и реквизиций милосердно перерезали глотки допрашиваемым, не выставляя тех на всеобщее посмешище.
– Воспоминания одолели, Александр Федорович? – Едущий в тех же самых санях полковник Тучков легонько ткнул министра локтем в бок. – Оставьте это неблагодарное занятие.
Гвардейцу вольно зубы скалить, он-то поставленную задачу выполнил пусть не в срок, но точно, и может не беспокоиться за свою дальнейшую судьбу. А что ждет Белякова? В каторгу и тюрьму не верилось, но все равно какая-то неуютность чувствуется. Обошлось бы снятием с министров, и то ладно…
Александр Андреевич не унимался:
– А помните, как мы того гуся жарили?
– Гуссейна, господин полковник, – поправил лейтенант Давыдов.
– Нет, Денис Васильевич, того вы вместе с дворцом зажигательными ракетами спалили, а я про того гуся, что в саду под красное вино употребляли.
– Это павлины.
– Да? – удивился Тучков. – То-то вкус подозрительным показался.
– Надобно было пить во время еды, а не до нее или вместо, – не удержался от укора министр. – Куда павлиньи перья потом дели, тоже забыли?
– Э-э-э… – Полковник задумался и через минуту смущенно признался: – Запамятовал, господа. Но пусть это останется между нами, хорошо?
– Забывчивость или…
– Или.
– Договорились, Александр Андреевич, – согласился Беляков и опять отдался во власть воспоминаний.
Упомянутый полковником случай с павлинами произошел в Баку, куда батальон Красной гвардии подоспел в разгар уличных боев. Громко сказано, конечно, про бои… Немногочисленные защитники города не смогли организовать полноценную оборону, ограничившись отдельными очагами сопротивления. Таковые преимущественно образовывались вокруг дворцов и домов богатых горожан, что в определенной степени создавало трудности. Мало приятного копаться в дымящихся развалинах, да и укромные места хранения самого ценного лучше всего узнавать у пока еще живых пленников. А терять людей в бессмысленных лобовых атаках…
Вот в те поры Александр Федорович и отдал приказ, укрепивший во мнении местных жителей кровожадную славу Беляк-шайтана, а среди собственного воинства – репутацию до невозможности мягкого, но весьма дальновидного человека. Через казаков, владеющих местным наречием, он объявил о запрете на ведение боевых действий в бедных кварталах, а буде найдутся добровольцы, готовые присоединиться к экспедиции, то таковым препонов не чинить и полагающуюся часть добычи выделить в полной мере и без проволочек. Но исключительно после полного взятия города.
Кто откажется почти безнаказанно пограбить, особенно если до последнего момента сам не чаял остаться в живых? По всеобщему убеждению, русские войска непременно уйдут, как уходили два раза за последние сто лет, а обиженные соседи останутся. Так что погромы и изъятие неправедно нажитого сопровождалось беспримерной резней с громадными потерями для всех сторон. Казаков и гвардейцев Беляков предусмотрительно расположил в стороне.
Трое суток продолжались бесчинства, а потом министр преподал опьяненной кровью толпе показательный урок: резиденция местного правителя Гуссейна Кули подверглась обстрелу зажигательными ракетами. Работали две установки разом в течение часа, после чего было объявлено о размере справедливой доли. Огорчение населения компенсировали обещанием ходатайствовать перед императором Павлом Петровичем о присоединении новых земель к России и клятвой добиться снижения податей вполовину и сроком на пять лет.
Павлины появились значительно позже, лишь после приведения в должный порядок финансовой отчетности, до которой бывший купец оказался весьма охочим, и отправки добычи в Астрахань.
Лейтенанта Давыдова, опечаленного вынужденным убытием с театра военных действий, министр успокаивал:
– Денис Васильевич, вы всего лишь туда и обратно!
– Ага, а тем временем…
– Не беспокойтесь, и на ваш век подвигов хватит.
По возвращении канонерки и настала очередь павлинов.
На санях, следующих вторыми, происходил более веселый разговор: передавалась из рук в руки оплетенная бутыль с красным кахетинским вином, была разложена прихваченная в дорогу немудреная закуска, а задорному смеху завидовала половина лошадей растянувшегося на целую версту обоза. Капитан Толстой и старший лейтенант Лопухин наперебой просвещали нового батальонного хирурга в интимные подробности будущей офицерской жизни. Недавний артиллерист на канонерской лодке, Антипенков ныне пребывал в неопределенном, но явно превышающем сержантский чине и в долгу не оставался, сопровождая получаемые советы собственными комментариями.
– Запомните, Филипп Филиппович, – вдохновенно вещал Федор. – Благородные дамы требуют более тонкого обращения, чем самая сложная механика. Представляете, даже от запаха портянок некоторые падают в обморок. И вот, кажется, сама судьба позволяет воспользоваться моментом и… но не тут-то было! Открывают глаза в самый последний момент, а в них…
– Укор, что не поторопился?
– Хуже.
– Что может быть хуже обманутых женских ожиданий?
– Там требование непременно жениться!
– Ага, а женатому, стало быть, менять портянки не обязательно?
Лопухин, только что приложившийся к бутыли, поперхнулся вином и надолго закашлялся. С трудом отдышавшись, он пояснил:
– Для мужчины желательно пахнуть табаком, порохом и деньгами, кавалеристам простителен легкий аромат конского пота, но никак
