Смута. Том 1 - Ник Перумов
– Вот особенно вы в «Вене» себя не жалели, товарищ Апфельберг…
И тут Яша, интеллигентнейший и образованнейший Яков Апфельберг, окончивший с золотой медалью Царскосельскую Императорскую мужскую Николаевскую гимназию, ту самую, где директорствовал Иннокентий Анненский, где учился Гумилев, – Яша Апфельберг вдруг сгрёб Штокштейна за грудки, рванул на себя с такой силой, что едва не опрокинул на пол.
– Ты сюда зачем явился? Крамолу искать?! Контру выводить?! Шпионов белых ищи, поц! Или решил, что управы на тебя нет?!
Штокштейн попытался вырваться, но куда там! Яша прижал его с силой поистине шлемоблещущего Гектора.
– Довольно, товарищи, – вдруг холодно сказала Ирина Ивановна. – Товарищ Апфельберг прав – все мы тут комиссары, все большевики и все за народное счастье боремся. И товарищ Штокштейн тоже прав – шпионы и саботажники нам тут не нужны. Давайте каждый будет своё дело делать, а не жертвенностью меряться. Du bist kein Mädchen mit Nervenzusammenbruch, oder[38], Эммануил Иоганнович?
Яша нехотя отпустил Штокштейна. Тот фыркнул, одёрнул китель.
– Нервы, товарищ Апфельберг, лечить надо. Могу посоветовать и в Петербурге, и в Москве хороших врачей…
– На основании собственного опыта? – прошипел Яша.
– Хватит! – Жадов стукнул кулаком по столу. – Взвода я вам, товарищ Штокштейн, не дам. Вся дивизия даже до трёх тысяч штыков не дотягивает, каждый боец на счету. Шпионов приехали искать? Вот и ищите. А воевать нам не мешайте. Хватило дураков, что на ровном месте казачий мятеж устроили…[39]
Ирина Ивановна чувствительно пнула Жадова под столом.
– Казачество является контрреволюционным сословием, – невозмутимо заявил Штокштейн, – и в качестве такового должно быть ликвидировано.
– Да у нас полно казаков, хорошо сражаются, храбро!
– Это пока «кадеты» с «золотопогонниками» по их землям шастают, – возразил особист. – Тут казаки нам готовы помочь. Но что потом-то? Что они хотят, казачки эти, вы знаете, нет?
– Как все люди, – не уступал Жадов. – Мира. Счастья. Свободы. Достатка. Чтобы землю свою пахать, детей растить.
– А! Вот тут-то собака и зарыта, дорогой начдив-15. Что такое «своя земля»?
– Как это? – опешил комиссар. – Своя земля – это своя земля! Вековая мечта крестьянская! На своей земле, на себя работать, а не на барина!
– А товарищ Ленин нас учит, что крестьянская среда – мелкобуржуазна и постоянно будет из себя выделять буржуазию среднюю, а потом – и крупную. Сперва – миллионы, десятки миллионов мелких хозяйчиков, потом сотни тысяч средних… а потом появятся и крупные. Дай крестьянину распоряжаться землёй, покупать и продавать – глазом не успеем моргнуть, как увидим новых помещиков, кто землю у бедного соседа скупит.
– Товарищ Ленин несколько не так об этом пишет… – горячо запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся:
– Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически – я прав. Свойство капитала – непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.
– Так и что ж тогда?
– Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?
– Кооперация – это хорошо, – вступила Ирина Ивановна. – Но она и так есть. И при царском режиме была. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись – по самым разным направлениям…
– Это не настоящая кооперация. Настоящая – это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?
– Слыхали, слыхали, – отмахнулся Жадов. – Только я вот смекаю, что первое дело – это люди. А трактора – уже потом.
– Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!
– Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.
Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.
– Глуп ты, как я погляжу, – сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. – На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз – и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.
– К стенке – это да, это у нас умеют, – не испугался Жадов. – Вот как с беляками управимся, тогда и разбираться со мной станешь. А пока что делом своим займись, шпионов лови. Но и только.
Штокштейн поднялся, пожал плечами.
– Глуп ты, – повторил он, словно надеясь, что на сей раз Жадов таки потеряет терпение, но тот и бровью не повёл. Яша Апфельберг – тот весь кипел и мало что не подпрыгивал, Ирина Ивановна сидела бледная как снег и неподвижная, как снежная же статуя, пряча руки под столом. Особист на прощание фыркнул, хмыкнул, накинул шинель и пошёл прочь из избы, не сказав более ни слова.
Трудно даже измыслить для солдата что-то хуже и злее отступления. Уходишь, оставляешь врагу своё, кровное, или, во всяком случае, то, что считаешь таковым. Но ещё, как оказалось, тяжелее сидеть в обороне и каждый день узнавать, что соседи справа или слева хоть и немного, но подались назад, а потом ещё и ещё, и вдруг оказывается, что твой отряд, не отступивший ни на шаг – в полукольце и начальство велит «спрямить линию фронта»; и вот ожидание этого проклятого приказа, как понял Фёдор, куда хуже самого отступления.
Казалось, и не окружали они никогда Юзовку, не брали город лихой атакой, не захватывали в плен самого командарма Южной революционной, – а всегда сидели вот так на позициях, перестреливаясь с неприятелем да перекидываясь с ним снарядами, – да время от времени ходили в короткие фланговые атаки, когда соседи справа и слева начинали проседать, подаваться назад. Александровцы ударяли, отбрасывали врага – благодаря выучке и трезвому расчёту. Но сколько ещё могло так продолжаться?..
Вахмистр Нефедов уехал, канул в неведомость, и кадеты стали про него забывать; однако пять дней спустя Две Мишени привёз строгий приказ – с позиций сняться, передать их 2-му офицерскому полку, самим же скорым маршем двигаться к железной дороге, грузиться в эшелон.
Впервые за всё время войны боевые части Александровского корпуса собрались все вместе – все три старшие роты (увы, пришлось вторую и третью выдёргивать из-за парт…). Четвёртую, с четырнадцатилетними подростками, на фронт всё-таки не пускали.
А потом прозвучало – Миллерово.
Слово сорвалось, запорхало дивной бабочкой, предвестницей ещё далекого лета.
…Миллерово не так давно заняли всадники Улагая. Удары по их открытым флангам красным
