Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
В голове у Городецкого творилась самая настоящая буря. Он почти уверился в том, что понял, куда попал. Конечно, всего я сразу не прокачаю, да мне и не позволят – сразу, подумал он. Вот уж действительно, — не было счастья.
Увидев неслышно возникшего чуть позади гурьевского плеча Мишиму, Городецкий постарался исполнить поклон так, как, по его разумению, это следовало сделать:
— Конничи-ва, Николай-сан. Простите, пожалуйста, не знаю вашего настоящего имени. Ну, да это не так уж и важно.
Очень глупо, подумал Гурьев. А ещё сыщик называется. Сразу же выдал, что знает и понимает куда больше, чем ему следовало бы по чину. Глупо, на самом деле. Теперь сэнсэй ни за что не станет ему доверять. А что станет делать? Манипулировать? Ну, с этим, пожалуй, может легко и не получиться.
Мишима слегка поклонился в ответ и проговорил без улыбки:
— Не стану притворяться, что никогда не слышал, как здороваются по-японски. Тем более – Ольга Ильинична была переводчиком. Здравствуйте, товарищ Городецкий. Пожалуйста, присаживайтесь к столу. Чаю?
— С удовольствием, — Городецкий улыбнулся, словно выстрелил. Улыбка у него была замечательная. Вот барышни с ног падают, подумал Гурьев. Без всякой зависти, — скорее, восхитившись.
Городецкий ещё раз огляделся. Добирает детали, решил Гурьев. Ну-ну. Давай-давай. Городецкий выложил руки на стол – руки, привычные к боевой работе, это тоже было отлично видно:
— Я не стану вас соболезнованиями напрягать, Яков. Скажу лишь вот что. Мне безумно жаль терять таких людей, как ваша мать. Настоящих воинов всегда не хватает.
— Спасибо, — Гурьев сфокусировал взгляд на переносице Городецкого, и это помогло ему окончательно взять себя в руки. — Можно просто Гур и на «ты». Пока мы не Лубянке.
— Я веду это дело и доведу его до результата, — продолжил Городецкий. — Кстати, Лубянка – это ГПУ. А мы на Петровке квартируем. Конечно, на Олимпийские игры я теперь не поеду. Ну, ничего. На следующие, Бог даст, вырвусь.
— А какой спорт? — Гурьев опешил, но взял себя в руки.
— Современное пятиборье. Мой отец в двенадцатом взял серебро. В сорок шесть лет. Четыре года назад в Париже я был девятым. В этом году я тоже взял бы серебро. Это точно, — Городецкий вздохнул. — Ладно, извините за лирику.
Мишима принёс чай – не зелёный, а чёрный, байховый, специально для редких гостей. Пока он расставлял приборы, висела неизбежная пауза. Наконец, ритуальная часть завершилась, и Городецкий, отхлебнув ароматный напиток, поставил стакан в подстаканнике на стол:
— Ничего не хотите мне важного рассказать? А, Гур? Или вы, Николай Петрович?
— Вы спрашивайте, Александр Александрович, — улыбнулся Мишима. — Мы ответим, если сможем. Тайн у нас нет.
— Вы думаете, я знаю, что спрашивать? Я ведь не показания ваши снимать пришёл. Я рапорт нашего сотрудника прочёл и понял, что мне с вами требуется если не подружиться, то взаимопонимание наладить. Чем теснее, тем лучше. Вы ведь бойцы, я тоже. Но я ещё и сыскарь, и неплохой, кстати. Так что я вполне представляю себе, что с вами, по крайней мере с обоими сразу, мне не справиться. Поэтому лучше нам вместе держаться. Что скажете?
Ну, нахал, усмехнулся про себя Гурьев. С кем это ты справляться собрался? С Нисиро-о-сэнсэем? Наглец, да и только.
Но Мишима, кажется, вовсе не счёл Городецкого бахвалом:
— Мне не очень нравится слово «боец». У него коммерческий привкус.
— Простите, — Городецкий вздохнул. — Помогите мне, пожалуйста. А я помогу вам.
— Почему вас так интересует мамино дело? — наконец подал голос Гурьев. — Что в нём такого особенного?
— Тебе обязательно требуется обстоятельный ответ? Или всё-таки обойдёмся без прощупывания?
— Не обойдёмся, — Мишима сделал Гурьеву невидимый для Городецкого знак помолчать. — А вы в милиции давно работаете, Александр Александрович?
— С двадцать первого, — Городецкий чуть придвинулся, облокотившись на стол одной рукой, другой взялся за ручку подстаканника, но пить почему-то не стал. — Смешная история приключилась. Ехал с барышней на извозчике, а грабителям срочно потребовался транспорт. Будь я один, может, и уступил бы. Но, поскольку я был с дамой, никаких особенных вариантов не просматривалось. Пришлось немножко подраться. Ну, а там и мои будущие коллеги подоспели.
— Действительно, очень смешная история, — не стал возражать Мишима. — Гур?
— Давно так не веселился, — Гурьев поднял стакан с чаем и посмотрел через него на Городецкого. — Вы извините, Александр Александрович. Я… То есть мы, конечно, — мы не очень понимаем, к чему весь этот спектакль. Вы надеетесь получить от нас какие-то сведения, могущие пролить свет на обстоятельства дела? Полагаю, вы ошибаетесь.
— Я не верю в случайности. Случайностей вообще не бывает. Только карма, — Городецкий сделал паузу, ожидая реакции на употреблённое слово, мало кому известное в СССР, и, не дождавшись, повернул голову в сторону Гурьева: – В происшедшем с твоей матерью, Гур, случайностей тоже нет.
— Вряд ли нам известно больше, чем вам.
— Вы знаете больше, — тихо произнёс Городецкий. — Я тоже обязан это знать. Я привык делать свою работу на «отлично». Я профессионал. А это не привычное ограбление из-за десятки в сумочке. Если вы скажете мне, что пропало, мы сможем размотать клубок.
— Вы не боитесь?
— Чего?!
— Не знаю, — Мишима улыбнулся. — Чего-то ведь вы наверняка боитесь. Например, того, куда нас может привести клубок, когда размотается.
— Нет. Этого я не боюсь. Не боюсь, хотя опасаюсь. У меня есть веские причины для опасений. Но боюсь я другого. Я боюсь, что вы мне не верите. Я понимаю, почему. Но вы ошибаетесь. Причём оба. Ну, Гур… Ладно. Но Вы, Николай Петрович? Вы же должны видеть – я не играю.
— Я вижу, — Мишима выпрямился. — Мы вас внимательно слушаем, Александр Александрович.
Городецкий несколько секунд молчал, словно собираясь с мыслями. А когда заговорил, Гурьеву пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы не сжать кулаки:
— Ваш дом похож на Ноев ковчег, Николай Петрович. Вы выстроили его, как крепость посреди Москвы, чтобы самым дорогим для вас людям – Гуру и Ольге Ильиничне – было, где укрыться от бури. Но вы – ещё и человек с принципами, человек благородный в самом главном смысле этого слова, а потому не жадны и не мелочны. Здесь, в этом доме, нашлось место для всех в нём живущих. Не жилплощадь, а место. Здесь, в этом доме, есть коммуналки, и очень мало отдельных квартир, — как везде. Но здесь нет войны всех против всех, превращающей жизнь людей в ад. Нет страха, нет ненависти. Есть уважение и выручка, честь и достоинство. Здесь, в вашем доме, как в Ноевом ковчеге, нашли убежище все, — лишенцы и пролетарии, старые и малые, русские и эстонцы, татары и евреи, женщины и мужчины. Все. Здесь, в вашем доме, живет вся Россия. Только у этой России самое главное получилось. Не будь я сыщиком, я, возможно, ничего этого не увидел бы. Или не понял, увидев, как не видят или не понимают очень многие, даже те, кто живёт в вашем доме каждый день много лет подряд. Как не замечают счастья, пока не явилась беда. Я не спрашиваю вас, как вам это удалось. Удалось – здесь, в столице, в самом сердце Советского Союза. Удалось именно вам. Ваш дух стал тем стержнем, на который смогли опереться все остальные. Поэтому я здесь. Я прошу помощи.
— Помощи – в чём? — Мишима был спокоен, и только Гурьев понимал, что Городецкий произвёл на сэнсэя должное впечатление.
— Перво-наперво – в расследовании.
— Спрашивайте.
— За чем охотились бандиты?
— Гур, покажи, пожалуйста, товарищу Городецкому рисунок.
Гурьев привык доверять Мишиме. Сэнсэй не может ошибиться. Но ведь так не бывает? Он послушно поднялся и вернулся с рисунками кольца – вид снизу, сверху, справа и слева, аксонометрия, — протянул их Городецкому. Тот долго рассматривал изображения, и лицо его делалось всё более мрачным.
— Давно у вас эта вещь?
— Всю мою жизнь, — Гурьев вкратце изложил семейную историю. — Что-то знакомое?
— Нет. Не в этом дело.
— А в чём?
— Вы можете не говорить, Александр Александрович, — мягко вступил Мишима. — Пока вы не произнесли того, что хотите сейчас сказать, нам ещё не поздно разойтись. У нас своя война, у вас – своя. Не спешите.
— Я не могу ждать. Эта война касается всех, Николай Петрович. И меня, и Гура, и Вас. Всех. И ещё тысячи и миллионы людей.
— Разве ваш отец не был среди победителей?
— Победителей нет. Есть побеждённые. Побеждены все. Будут побеждены все, даже те, кто сегодня считает себя победителем. Так вот, я не настолько глуп, чтобы числить себя победителем, хотя я пока что и не побеждён. И я готов к тому, что не увижу победы, надеясь и рассчитывая победить. Что касается меня, то я буду драться до последнего. А вы?
