София Мак-Дугалл - Граждане Рима
Реальнее всего Марк мог оказаться в Пантикосе рано утром. Но они прождали намного дольше, до самого конца следующего дня; слонялись по станции, изображая клиентов маленьких минеральных купален; Уна нервно, украдкой изучала других пассажиров и случайно забредавших сюда офицеров стражи. Марк так и не появился.
Вагон напоминал тускло освещенную расселину, стиснутую со всех сторон скоростью и темнотой, поезд, как скальпель, разрезал города и залегавшие между ними поля, со свистом проносясь сквозь глянцевитые напластования густого воздуха. Марк сонно подумал: пока он не остановится, я в безопасности, сюда никто пробраться не может. Он откинул голову на подголовник сиденья, и не верилось, что может хоть чуточку приподнять ее; каждый сустав, каждая напряженная связка понемногу расслаблялись, боль уступала теплу. Во всем теле ощущалась приятная расслабленность.
Рукой он слабо сжимал вязаную шапку, все так же сложенную в мягкий квадрат. Он так и нес ее в руке или в кармане куртки, как амулет, с того момента, как страх сковал его на холме. Тогда он открыл рюкзак, первым делом ища карту, а затем, глядя на нее и практически не видя, почувствовал маленький моток шерсти и подумал: как это сентиментально, как жалко — то, что он делает.
Доставая его, он кончиками пальцев слегка коснулся чего-то, что сквозь изнанку кармана было вшито в подкладку рюкзака. Между двумя кусками ткани что-то лежало; оно было размером с монету, и сначала Марк так и подумал. Диаметром с монету, но намного толще. В первый момент, в спешке, Марку пришла в голову глупая мысль, что это — часть рюкзака, непонятным образом необходимый вес. Но затем он понял, что нет. А затем понял, что это.
Конечно, первой его реакцией был чисто физический импульс — выбросить это, отделаться от этого как можно скорее, как от чего-то мерзкого, гниющего, заразного. Его рука, которую даже свела небольшая судорога отвращения к тому, что лежало у нее на ладони, сама собой замахнулась, чтобы сделать это. Затем он подумал — если бы только эта вещь продолжала двигаться, если только мне удастся заставить ее…
А после наступило сумасшедше долгое время, когда Марк, видимый со всех сторон, думал, что ему никогда не удастся подобраться достаточно близко к глупым овцам — они уворачивались у него из-под ног, а он гонялся вслед за ними, размахивая рубашкой, все более напоминавшей неловко связанное лассо. Это было почти забавно. И все это время он едва удерживался, чтобы не заорать на себя: брось это, брось это, беги! Он додумался только до того, чтобы накинуть рубашку с металлическим комком внутри на шею одного из животных. Но это было просто только на словах. Наконец, увидев волочившуюся по земле ветку терновника, он в отчаянии бросил на нее рубашку и не мог поверить своим глазам, когда та зацепилась, и зацепилась прочно. Он побежал, упал, снова побежал.
Затем он, поняв, что движется все время в одном, юго-восточном, направлении, описал круг и свернул на запад и, преодолев на одном отчаянном дыхании двадцать километров чахлого леса, наконец добрался до Илуро. Он все еще старался замести следы. В Илуро, стоя в тени, долго следил за ярко освещенными дверями вокзала. Кто-то наверняка поджидал его в эту минуту. Он надеялся, что они все еще слабо представляют себе его дальнейшие действия, но у них было время прийти к какому-нибудь решению, каким-то образом спутать его планы. Можно было снова расставить повсюду стражников. Отслеживать одинокого парнишку, похожего на мертвого Марка Новия, который старается пробраться в Рим.
Марк простоял в тени, дождавшись, покуда мимо не пройдет стайка молодых людей, отправлявшихся на вечерний пикник. Они были на несколько лет старше, но он решил не обращать на это внимания и окликнул их, приветствуя как старых друзей, и, прежде чем они успели изумиться, подбежал, спросил, который час, чтобы завязать хоть какую-то беседу, а потом пошел с ними, безостановочно говоря на ходу, затесался в середину, когда они дошли до проверявшего билеты контролера, непринужденно сказал «мы вместе» — и прошел с ними до поезда, прежде чем они успели прийти в себя и прогнать его. Выяснилось, что он купил билет до Акенсия, находившегося на северо-западе, в стороне от нужного ему маршрута, что было хорошо. Едва оказавшись в поезде, он, к облегчению своих новоприобретенных друзей, отвязался от них, сошел уже через несколько миль после Кенеарния и купил билет на Тарбу. Только достигнув ее, он двинулся прямо в Италию.
Ему хотелось рассказать Варию, что происходит, сказать: подожди, но только не жди, пока тебя убьют, послушай, я уже в Немаусе.
Было удивительно, что человек может уехать так далеко за такое малое время. Поезд, скрипя тормозами, въехал в Толосу, и Марк напрягся, потому, что его здесь уже видели и потому, что название это было так тесно связано с Уной. Но он настолько устал, что даже постоянная мысль о ней пульсировала ничем не отзывавшимся гипнотическим покоем, как теплая боль, линиями и узлами разлившаяся по всему телу. Марк еще раз бездумно погладил большим пальцем мягкую шерсть. И уснул.
ПЕЩЕРА ОТПЕЧАТКОВ
Уна подметила, что переняла у Дамы привычку раз за разом повторять про себя «Господи Боже». И действительно, любой ее яростный порыв к абсолютному началу наводил на мысль о едином Боге, стоящем за всем сущим, пронизывавшем пространство, как законы физики, о которых она знала так мало, или о равномерной механической пустоте. На этой стадии обе возможности казались Уне практически взаимозаменяемыми; обе подразумевали ясную и бескомпромиссную завершенность, и ей это нравилось. Но она придерживалась этой зачаточной молитвы непроизвольно, даже несмотря на то, что по здравом размышлении любая из этих сил, стоило ее попросить, могла оградить Марка, в противном же случае — погубить его, а это было не лучше, чем переругивающиеся в Пантеоне малолетки, все больше напоминавшие ей потрепанных старых зеков. Она пробовала расспросить Даму, но тот отвечал как-то невнятно, и Уна решила, что, наверное, обидела его.
Проведенное в Пантикосе время было ужасно, потому что заняться было нечем, не было ничего определенного, чего можно было бы дожидаться, — даже признака того, что ожидание бессмысленно. Ну, давай же, объявись, нервно думали они; нет, должно быть, он решил хорошенько передохнуть, а может, заблудился, подождем еще час.
Когда же они снова двинулись в путь, хотя от принятого решения и стало легче, Уне не давало покоя чувство, что они всего лишь разыгрывают выдуманную ими же самими историю, словно могли заставить Марка жить, ведя себя в соответствии с их представлениями. Когда Пантикоса осталась позади, разговаривать стало труднее. Для Уны и Сулиена была нестерпима мысль, что они уехали ни с того, ни с сего, что Марк мог появиться буквально через несколько минут после их отъезда или, что гораздо хуже, уже слишком поздно искать Марка живым, но ни о чем другом помыслить они не могли.
Особенно молчаливо держался Дама. Сжав зубы, он угрюмо вел машину на восток, вдоль засушливых гор, пока наконец не повернул на север и кругом пошли влажные сосны. Им приходилось ненадолго останавливаться почти каждый час, чтобы он мог дать отдых рукам, а Сулиен — попытаться снять боль.
— Не уверен, что тебе следует делать это, — сказал Сулиен, и Дама ответил коротко и честно:
— Теперь уже поздно. — А затем добавил: — Пустяки, все в порядке.
Но Уне он казался еще более закрытым, чем прежде, и то, что она принимала за глянцевитый панцирь над его мыслями, стало еще более непроницаемым именно тогда, когда ей показалось, что оно поддается. Но даже хотя он продолжал молчать, даже когда она закрывала глаза, ей ни на минуту не удавалось позабыть, что он в машине. Она знала, как ему больно, но это было не все. Он отягощал собой завесу мира вещей, исторгал силу, шок, который они все испытали, увидев его впервые. Словно составлявшие его атомы группировались плотнее, чем у обычного человека.
Наконец они проехали за грузовыми составами через самое сердце Волчьего Шага, так что Уне пришлось выбирать — либо повернуть голову влево и бросить взгляд через площадь на желтый фасад кабака, либо уставиться перед собой и постараться ничего не видеть. Она намеренно и холодно посмотрела в сторону кабака, и ее передернуло, но при этом она почувствовала, что не терпящее отлагательств желание найти Марка становится еще нестерпимее, и одновременно припомнила его презрительный, самонадеянно-насмешливый голос.
Было уже далеко за полночь. Через несколько миль после Волчьего Шага Дама сказал:
— Надо где-то заночевать. Сегодня я больше не могу.
Нет, нет, надо ехать дальше, хотела сказать Уна, но молча кивнула.
— Я знаю где, — продолжал Дама. — В горах так много пещер, и мы думали обосноваться здесь, но это слишком близко к людям. Мы не могли доверять им.
