Здесь был СССР - Кирилл Николаевич Берендеев
Справившись с испугом, Яков вспоминает, как Левка однажды на привозе показал на этого человека и назвал его Меером Зайдером из банды Япончика. А потом начал хвастаться, что знаком со многими налетчиками. Яков тогда решил, что Левка по обыкновению привирает.
Выходит, что зря. Не только знаком, а еще и замолвил словечко за товарища. Иначе с чего бы вдруг Меер его позвал? И куда позвал-то?
– Я… я сейчас, – бормочет Яков и запрыгивает в пролетку.
– Очухался, – уже беззлобно ворчит Меер и вдруг снова хмурится. – А ствол твой где? У девочек позабыл?
Его спутники дружно гогочут. Яков смущенно молчит, как будто он и вправду обязан ходить по городу с оружием и ждать, когда его позовут на дело.
– Ладно, держи! – Меер протягивает ему тяжелый наган, а потом небрежно сплевывает на тротуар. – Но шоб это у меня в последний раз.
Яков благодарно кивает. А пролетка уже мчит его к родной Молдаванке. Но молодой человек не смотрит по сторонам, занятый новым волнующим ощущением зажатого в руке боевого оружия. Не замечает, как в хвост пролетки пристраивается еще одна, а за ней – запряженная парой чубарых кляч телега.
Караван останавливается на Дальницкой улице возле длинного бревенчатого сарая, в котором нетрудно распознать склад. Одетый в черное пальто коренастый брюнет с жесткими усиками и бульдожьим лицом командует налетчиками. Через мгновение все разбегаются в разные стороны, только Меер на ходу легонько подталкивает Якова в спину:
– Постоишь сегодня на шухере, шоб больше не опаздывал.
И молодой человек остается один на притихшей улице. Если бы не стук собственного сердца, Яков решил бы, что оглох.
Проходят томительные, полные бездумного, но тревожного ожидания минуты, и вдруг вдалеке раздаются чьи-то шаги. Из-за поворота показывается темная фигура в длиннополой одежде, останавливается и поднимает руку. Не иначе, как с пистолетом.
Яков неуклюже тянется рукой за пазуху, нащупывает холодную рукоять нагана и направляет ствол на прохожего. Тот, подобрав полы, дает стрекача вдоль забора за угол. Яков с запозданием давит на изогнутый зуб спускового крючка.
Тишина разлетается на обломки разнообразных звуков. В ушах, пропадая и возвращаясь, звенит эхо выстрела. Вдоль по Дальницкой и окрестным улицам проносится волна заливистого собачьего лая. За спиной скрипит дверь. Из сарая выбегают налетчики. Последним вразвалочку выходит усатый, и Яков догадывается, что это и есть Япончик.
– Шо случилось, Яша? – озираясь, спрашивает Меер.
Яков пытается объяснить, что он просто растерялся с непривычки.
– Там человек стоял… А в руке у него…
– Яша, сделай уже шо-нибудь своим нервам. В прошлый раз ты тоже шмальнул, когда не просили, но хотя бы попал.
Яков так растерян, что не слышит хохота налетчиков. Ведь не было же никакого прошлого раза! Кто сошел с ума, он один или все эти люди?
– Хватит ржать, жеребцы! – негромко, но жестко объявляет Япончик. – Дайте наконец выспаться трудовому народу. Быстро грузим добро и уходим. А потом к девочкам на Запорожскую.
Вдруг его усики начинают подтягиваться к щекам, а бульдожье лицо кривится в ухмылке.
– Ты с нами, Яша? – спрашивает он, но не выдерживает и хрюкает, задыхаясь от смеха. – Или уже отстрелялся?
Хохот возобновляется с удвоенной силой. Якову уже не хочется ни к каким девочкам. Но и отказаться, не вызвав новых насмешек, тоже нельзя. Он отправляется вместе со всеми в бордель, а там…
Там его ждет встреча с Глашей. С ее доброй, почти материнской улыбкой, молочно-белой кожей и выдающимися формами, что начинают волноваться словно море при малейшем движении. Глядя на них, так легко забыть обо всех тайнах на свете…
Июнь 1929 г.
Сколько их потом еще будет – городов, пистолетов, женщин. Ко всему можно привыкнуть, кроме этого загадочного и необъяснимого. Его можно только забыть. Но чем старательнее забываешь, тем больнее оказывается напоминание.
– …Он так тоскует здесь по родным, друзьям. По Родине. – Старик, разволновавшись, мелко трясет бородкой. – И тут вдруг вы. Это же подарок судьбы! Он целый день ходил под впечатлением. И очень сожалел, что не может вас проводить. Это был бы крайне рискованный шаг, и для него, и для вас. Сами понимаете, все, что связано с именем Льва Давидовича, вызывает повышенный интерес со стороны…
Яков прерывает словоохотливого собеседника:
– Если его имя опасно произносить, какого же лешего вы кричите на всю набережную? – Пожалуй, он и сам говорит слишком громко. – Я прекрасно вас слышу, но не совсем понимаю, при чем здесь я? Повторяю еще раз, не имею чести знать. Ни вас, ни вашего Льва Даниловича.
Профессор машинально поправляет: «Давидовича», но тут же догадывается, что ему морочат голову.
– Может, еще скажете, что вы и в фон Мирбаха не стреляли?
Вопрос застает Якова врасплох. Ему хочется крикнуть, что это неправда. Но как можно что-то объяснить со сведенными в судороге скулами и гудящей пустотой в голове?
Яков все-таки умудряется расцепить зубы и выдохнуть, но перед глазами уже плывут круги, очертания набережной растекаются, а в ушах мучительным эхом отдается перезвон колоколов Донского монастыря возле Шаболовки: стрел-лял… стрел-лял… стрел-лял…
Июль 1918 г.
Отгремели за окном последние выстрелы короткого и безнадежного левоэсеровского мятежа. Теперь в палату, откуда никакими сквозняками не выветрить тоскливый запах йодоформа, с улицы доносится задорный перезвон колоколов. Но Якову в нем слышится насмешка, терзающая куда сильнее, чем боль в простреленной ноге.
Он убеждает себя, что ранен именно в ногу, хотя у соседей по палате другое мнение. Но Яков не отвечает на незлобивые подначки. Он лежит на животе, потому что иначе никак, лежит молча, отвернув лицо к стене, и напряженно ищет ответы. Оборачивается лишь тогда, когда в палату входит Варя. Яков сразу отличил ее среди прочих сестер милосердия. Хотя, казалось бы, и не за что. Высокая, нескладная, немного сутулая. Серое платье висит, словно на вешалке. На здешнем пайке телеса не нагуляешь. Волосы коротко острижены, так, что из-под платка и не разглядишь. Зато темные круги под глазами хорошо заметны. Но это только когда она в сторону смотрит. А когда на него, то Яков уже ничего, кроме самих глаз, не замечает. Ах, какие глаза! Угли, а не глаза. Черные, но горячие. Так вот посмотрит, и пойдешь за ней хоть на край света.
Только далеко не уйдешь. Даже если бы не болела нога. Внизу в приемном покое и на обеих лестницах стоит караул. По улицам шастают туда-сюда патрули. Большевики еще не успокоились, продолжают ловить мятежников. Так что лучше бы ей не смотреть. Лучше бы Якову не оборачиваться, а лежать себе спокойно и страдать от ран, как и положено сознательному революционному бойцу, стремящемуся как можно скорее вернуться в строй. Но он все равно оборачивается, а она смотрит. И ненадолго становится легче. До тех пор, пока не стихнет перезвон и не побежит снова от палаты к палате встревоженный шепот: «Все ихнее цэка арестовали. Ага, и Спиридонову тоже – всех. Теперь ищут того, кто в германца стрелял. Как там его? Любкин? Лямкин?»
Яков не поправляет. Велика ли разница, как его назвали? Вот если бы можно было исправить главное!
Он действительно должен был убить Мирбаха. Сам разработал план акции, сам вызвался ее выполнить. Так приятно было чувствовать себя героем революции, на равных общаться с самой Марией Спиридоновой – живой легендой партии левых эсэров. Но однажды время пламенных речей заканчивается, и приходит осознание того, что завтра ты действительно станешь легендой. Только вряд ли живой. И поневоле задумываешься: а почему именно ты?
Прежде Яков считал, что ему просто улыбнулась удача. Сначала ЦК рекомендовал мало кому знакомого парня в «чрезвычайку». А там его сразу назначили на важную должность. Ничего странного. В конце концов Яков успел побыть начальником штаба Третьей Украинской армии. А что это была за армия и как она сражалась за революцию, кто станет разбираться? Потом сам Дзержинский поручил ему проверить безопасность германского посольства.
И только одно огорчало и тревожило Якова: всего за пару дней до покушения его вдруг
