Позвони мне - Борис Михайлович Дмитриев
В ней постоянно присутствовала упрямая надежда на возможность нечаянной встречи со своим мужем. Эта надежда подпитывалась массой невообразимых историй, которых в круговерти войны и азарте сталинских репрессий складывалось неимоверное множество. Цена человеческой жизни, по тем окаянным временам, опустилась до таких смехотворных значений, что любой делопроизводитель с лёгкостью путал фамилии, искажал адреса, не нарочито, по известной славянской безалаберности. Иногда люди получали фронтовую похоронку или лагерное извещение о смерти, а спустя некоторое время давно оплаканный, а часто и позабытый, человек возникал перед очами ошалевших родичей. Бабушка дожидалась мужа всегда. Я даже уверен: если бы он постучал к ней в окошко, то встретила бы его так, как встречают супруга с работы или с прогулки. Она ничего не желала, не смела менять в своей жизни.
В нашей большой семье все дни рождения отмечались обязательным образом, непременно с гостями и крепким застольем. Папин день рождения приходился на тридцатое сентября – это было серьёзное семейное торжество, как по значению, так и по размаху. Все понимали, что без папиных именин не было бы ничего и никого. Увы, время только подтвердило это. По удивительному стечению обстоятельств, многое в моей личной жизни оказалось связанно с этой датой.
Поздравлять маму начинали рано, сразу по завершении демонстрации. Гости приходили возбуждённые, слегка разогретые в праздничных колоннах. Папа частенько приводил с собой нечаянных, непредвиденных гостей-сослуживцев, с которыми остограммился на параде, чем немного огорчал наших бабушек, но виду те не подавали. Званые гости являлись с подарками, со свежими сплетнями, анекдотами и хохмами, неизбежно возникающими по ходу грандиозного праздничного шухера. Удивительное дело, как только начиналось застолье, о «коммунистической пасхе ухеравлялись с подарками, со свежими сплетнями, анекдотами и хохмами, неизбежно возникающими по ходу грандиозного праздничного» уже никто не вспоминал. Наверное, это великая удача, что у нас был свой семейный праздник именно седьмого ноября. Мамин день рождения, словно оберег, заслонял домашний очаг от большевистской проказы.
Надо сказать, что по мере моего взросления самый главный советский праздник изрядно тускнел, он приобретал откровенно ёрнический характер. Люди, приближаясь к сияющим высотам коммунизма, радовались Октябрю всё больше без вдохновения, это дело превратилось в одну из форм общественной повинности. Человек, дерзнувший проигнорировать демонстрацию, рисковал попасть в чёрный список, всегда хранящийся под сукном до известного часа. При распределении совковых милостыней могли прокатить на талон для приобретения ковра или обнести детей путёвкой в пионерлагерь.
Я хорошо помню октябрьские торжества в пятидесятые годы. Праздничная демонстрация в Луганске была организована таким образом, что сначала почти весь город собирался на Красной площади, под нашими окнами, чтобы оттуда выстроенными колоннами двинуться к высоким трибунам, разбитым у подножия памятника Ленину, по одноимённой улице. Между прочим, немцы, оккупировавшие город, поначалу не стали рушить памятник вождю мирового пролетариата. Они поступили по-иезуитски изобретательно – одели на голову Ильичу ржавое, поганое ведро и воткнули в руки метлу. Вот таким весёлым снеговиком и стоял в центре города Владимир Ильич Ульянов, на потеху потомкам обожаемого Карла Маркса. Не правда ли, удивительные гримасы судьбы?
Не понимаю зачем и не знаю что испытывали люди, шествуя широкими рядами перед местными партийными придурками, но я с чистой совестью свидетельствую: под нашими окнами разворачивалось грандиозное гуляние.
Ни свет ни заря на Красную площадь лихим десантом съезжались для торговли праздничными угощениями всевозможные конские фуры, автомобили, передвижные палатки. Они располагались по всему пространству площади, и из них выгружались привезённые товары. С глухими вздохами выкатывались дубовые пивные бочки, тарахтели ящики с портвейном, коньяком, лимонадом. Разворачивались и выставлялись балыки, колбасы, сыры, окорока, корейки. Специальными пирамидами, наподобие ёлки, укладывался «Гвардейский» шоколад, шоколад «Труд», папиросы «Дюбек». Раскрывались торты, пирожные.
Вкус, аромат, сам вид этой снеди был таков, что нынешнее гастрономическое изобилие представляется жалкой пародией. Если современного молодого парня прикормить той французской булкой да с ломтем хоть какой угодно колбасы, он как пить дать замурлыкает «Смело, товарищи, в ногу». Не хватит никаких Гоголей, чтобы описать вкус и запах той «Любительской» колбасы или «Голландского» сыра. Постарайтесь понять, что прошло уже очень много долгих лет, но меня всё ещё преследуют луганские запахи кондитерской фабрики, хлебозавода, пивоваренного завода. Эти запахи накрывали целые районы, по ним ориентировались в городе, их здоровое аппетитное содержание никогда невозможно забыть.
Следом за торговлей на Красной площади появляются мужчины в парадных военных формах. Они проходят спешно, в глянцевых сапогах, и не обращают никакого внимания на пылающих яркостью напомаженных губ продавщиц, в до дрожи накрахмаленных кокошниках, чующих славную поживу. Сразу за военными наступает черёд по-деловому озабоченных мельтонов. Те идут не торопясь, по-хозяйски оглядывая изготовившуюся торговлю и заранее предвидя прорву хлопот, веселых и не очень. В восемь часов, как шайкой по голове, со всего замаха врубают громкоговорители, и площадь вздрагивает от грохота праздничных военных маршей.
Будто по мановению дирижёрской палочки на Красную площадь вываливает разухабистый люд. Идут со знамёнами, портретами, шарами, транспарантами. Идут группами, вдвоем, поодиночке. Шагают бойко, налегке, чисто вымыты и выбриты, в лучших одеждах, с сияющими лицами, в полной боевой готовности. Каждая организация загодя определяет место сбора на Красной площади. Вот там-то, как бы исподволь, и начинает завариваться настоящее гуляние. Никто не приходит на праздник с пустыми руками, потому что только глупые люди начинают веселье с покупного. Портвейн, коньяк – это всё будет, но только потом, когда в захмелевших головушках деньги утратят привычную, будничную цену.
Сначала кто-то украдкой, едва ли не из рукава, извлечёт чекушку и робко полюбопытствует: «Ну, а ждём-то чего?» Кто-то, покопошившись в потаённом кармане, обнаружит раскладной стаканчик, а кто-то шустренько развернёт пирожки, котлеты, огурчики. Женщины не будут стоять в стороне, сейчас же настелят платки, по-своему разложат котлеты, огурчики, добавят солений, курятинки. Возникнут фляжки, бутылки, стаканы, рюмочки, и уже не разберёшь, где чья котлета, где чьё соленье.
Для разгона, конечно, опрокинут за Октябрьскую революцию. Только не надо, прошу вас, думать, что при этом кому-то привидится залп «Авроры». Пьют, во-первых, потому, что собрались все вместе, что музыка кругом, что знамёна, что можно с начальством говорить на равных за одним столом. И как же тут не выпить? Пьют, во-вторых, потому, что для этого специально пришли и к этому серьёзно готовились. И в-третьих, пьют потому, что должно же это чем-нибудь когда-то закончиться. Этот праздник, весь обёрнутый в красные полотна, должен же в конце концов обнажиться и показать своё настоящее
