Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока

Воспитанники, которых также подняло с постели необычное оживление в монастыре, проникли во дворик и стали глазеть на происходящее.

От ворот привели странного человека, судя по наружности – весьма низкого и даже подлого происхождения. Он находился в жалком состоянии, беспрерывно рыдал, волосы его были растрепаны и полны репьев. Завидев аббата, он бросился тому в ноги и стал умолять о помощи.

По словам этого человека, господин его, богатый купец из Ауренга, внезапно сделался одержим бесами. Сейчас этот несчастный в доме у одного из «бородатых братьев», который по добросердечию приютил его на ночлег.

Аббат Рожьер внимательно выслушал рассказ и велел доставить одержимого в монастырь. Слуга же сказал, что сделать это весьма непросто, ибо господин его вряд ли ступит на освященную землю по доброй воле. Тогда аббат Рожьер наказал связать купца из Ауренга по рукам и ногам и принести на носилках.

Так и было сделано.

Ночь уже уходила, серый свет разлился по небу. Монахи безмолвно стояли вокруг колодезя в монастырском дворе. Красные отблески от горящих факелов падали на их белые одежды.

И вот на монастырский двор вступили шестеро «бородатых братьев» – крестьян, живущих на монастырских землях. Они несли бьющегося в путах человека, одетого действительно довольно богато.

Аббат Рожьер велел поставить этого человека на ноги, однако от пут не освобождать. Это было сделано.

Тогда несчастный вытаращил свои безумные белые глаза, а уста его, покрытые запекшейся пеной, принялись изрыгать страшнейшую хулу.

Тут-то аббат Рожьер и вспомнил, что поблизости находятся порученные его надзору воспитанники. Однако выгонять их времени уже не было, надлежало действовать со всей решимостью.

Не вступая с бесом в перебранку, аббат Рожьер безмолвно воззвал к Господу, а после вскрикнул:

– Пошел вон!

И с размаху ударил одержимого по лицу.

От пощечины купец из Ауренга покачнулся и упал бы, не поддерживай его дюжие «бородатые братья».

И тотчас же изо рта у одержимого выскочило огромное отвратительное существо. Оно-то и являлось родственником графа Риго, если уж граф так настаивает на этом родстве.

Существо это было размером с кота. Вместо хвоста у него была змея, а на конце хвоста имелась еще одна голова, со свиным пятаком. Под хвостом же располагались срамные уста, которые источали страшный смрад и непрестанно изрыгали поносные речи. Существо было голым, будто бы без кожи, темно-красным, в гнойных нарывах…

В этом месте рассказа домна Маэнц допила принесенное пажом горячее молоко и воскликнула:

– Иисусе милосердный!

Домна же Гвискарда поднесла к лицу платок, будто закрываясь от отвратительного видения, вызванного рассказом эн Бертрана.

Граф Риго наморщил лоб и сердито произнес:

– И вы утверждаете, эн Бертран, что эта мерзкая тварь – мой родственник?

– Вы сами это утверждаете, – учтиво отозвался эн Бертран.

– Мой родич – дьявол, а вы описали какого-то дрянного мелкого беса, – сказал граф Риго.

Вместо ответа эн Бертран пожал плечами. Домна Гвискарда попросила закончить рассказ, что эн Бертран охотно и исполнил.

Мерзость выскочила изо рта у одержимого и заметалась по двору. Лицо у купца было окровавлено, ибо губы его разорвались, когда бес пролезал наружу. Визжа и бранясь, бес бросился монахам под ноги. Но аббат Рожьер простер руку, и существо расточилось, наполнив воздух отвратительным зловонием.

Когда наконец аббат Рожьер огляделся вокруг, он увидел, что почти все в ужасе разбежались. Посреди двора лежал купец, на коленях возле купца стоял слуга, отирая кровь с лица своего господина. Из воспитанников оставался один Бертран де Борн.

Аббат подозвал его к себе.

– Помоги мне добраться до постели, – сказал аббат Рожьер.

Бертран протянул ему руку, и они вместе дошли до дортуара, где монахи спали под одним большим шерстяным одеялом. Аббат Рожьер грузно осел на кровать. Бертран подал ему воды, а после встал на колени и погрузился в молитву. Так прошло довольно много времени.

Затем аббат Рожьер заговорил.

Тут Бертран увидел, что рассвет давно уже наступил и что аббат будто постарел на десяток лет.

Аббат Рожьер спросил:

– Ты все видел?

– Да, – еле слышно проговорил Бертран.

Аббат Рожьер встретился с ним глазами и улыбнулся.

– Я не ошибся ли, Бертран, – ведь ты хочешь стать монахом?

Бертран растерялся.

– Иногда мне кажется – да, – вымолвил он наконец нерешительно.

– Что ж, если захочешь, ты станешь монахом… – Пристальный взгляд. – Но ты действительно этого хочешь?

– Не знаю, – ответил Бертран. – Я жажду сразу всех дорог.

Аббат отставил в сторону глиняную кружку, из которой пил, и сказал просто:

– Что ж, пройди тогда по всем дорогам, Бертран. Возможно, тебе придется пройти их все, чтобы вернуться в Далон навсегда.

– Вы на самом деле намереваетесь уйти в монастырь, эн Бертран? – удивилась Мария де Вентадорн. – В первый раз об этом слышу.

Граф Риго, не чинясь, захохотал так громко, что у домны Маэнц заложило в ушах.

Эн Готфрид тоже был удивлен. Покачав головой, он сказал:

– Вот уж кем не могу вас представить, эн Бертран, так это цистерцианским монахом. В белом облачении, с черным поясом…

– Особенно – с поясом, – протянула домна Маэнц и поглядела на эн Бертрана так откровенно, что домна Гвискарда подняла левую бровь и поджала губы.

Эн Бертран повернулся к эн Готфриду.

– Кто знает, мессен Рыжик, как обернется жизнь. Одно могу сказать наверняка: если чудеса и случаются, то чаще всего – именно в детстве.

Глава пятая

Константин де Борн

В конце лета народился у домны Айнермады мальчик.

Дитя было на диво крепким и горластым. Роды прошли легко, так что когда по случаю крестин прибыли гости, домна Айнермада могла уже выйти их встречать – рослая, под стать мужу, женщина с раздавшейся немного талией, с веснушками на полных руках. Густо увиты синими лентами длинные золотистые косы – до поздней зрелости сохранила их домна Айнермада, а вот зубов потеряла уже немало – по одному на каждого сына, а дочь забрала целых два. Стояла, отступя на шаг, позади мужа своего Бертрана, вся как позднее лето – изобильная, слегка тронутая уже увяданием, но еще полная сил.

И дети ее подросшие тоже вышли к гостям: старший, тринадцатилетний Бертран, что художеству трубадурскому оказался весьма привержен; меньшой, одиннадцатилетний Итье, воинственный подросток, от отца ни на шаг – под ноги его лошади готов был стелиться, лишь бы повсюду с собой брал, куда бы ни завел того драчливый нрав; дочка, девятилетняя Эмелина, с волосами как лен, отцова любимица (скрывал, как умел, да только все про эту тайну знали). В красивом платье вертится, то на одно плечо головенку положит, то на другое, глазками стреляет, в носу украдкой пальцем возит, пока взрослые не видят.

За спиной у домны Айнермады кормилица неловко трется. Молока в этот раз не прибыло, пришлось мужичку из деревни брать. Лицо ей умыли, волосы кое-как под покрывало убрали, юбку новую спроворили. Свой младенец у мужички на одной руке – спит, точно Божий ангел; Бертранов сынок на другой – заливается страшным ревом.

Ехать гостям недалеко: от Далонского аббатства три часа пути к закату, от Аутафорта – всего-то два на юг. Аббат Амьель выбрался из крытой повозки весь разбитый, хоть и недолгой была дорога. Охая, за поясницу взялся. Возница, монастырский служка с глупым крестьянским лицом, лошадке чмокнул и поволокся к конюшням – распрягать да на отдых устраивать.

Чинно поклонилась аббату хозяйка, под благословение подошли воспитанные старшие дети, а на братьев глядя – и девочка Эмелина. После же обнял Бертрана Амьель и сказал ему на ухо:

– Я от твоего имени Константина сюда пригласил.

И ощутил, как строптиво шевельнулись под обнимающими ладонями острые плечи Бертрана.

– Что? – сорвалось у Бертрана поневоле.

Аббат Амьель Бертрана выпустил, пальцем ему погрозил.

– Эй, эн Бертран, вспомни, что ты обещал сеньору своему Оливье!

– Что не сверну шею Константину, покуда жив эн Оливье. Более же ничего.

– Так подтверди обещание это, – сказал аббат. – Иначе с тяжелым сердцем уедет в Святую Землю друг мой и отца твоего покойного. Незачем ему оставлять прекрасный Лангедок с грузом печали и забот. В такой путь человек пускается налегке, так не утяжеляй ему ношу.

Бертран проворчал в ответ что-то невразумительное. Амьель брови нахмурил.

– Бертран, Бертран, уходят твои годы, а ты совсем не меняешься. Помню твои злые шалости, когда еще мальчиком жил ты в монастыре.

Бертран хмыкнул.

– И сейчас добрее не стал.

– Помню, как дурачил ты бедного Талейрана… – продолжал аббат.

– И до сей поры забавы этой не оставил, – согласился Бертран.