Механизм времени - Андрей Валентинов
Я привстал, любуясь спектаклем. Ни конвой, ни соседи, ни сам Председатель Д. не обратили на меня никакого внимания. Один Филон заметил — тайком ухмыльнулся, подмигнул:
— Сокрушим гидру-у-у-у!
Я вовремя заткнул уши.
Алхимик-фальшивомонетчик прав — удивляться не стоило. Разве что масштабности действа. Когда такие же опыты проводил Калиостро, дело ограничивалось дюжиной доверчивых „аристо“. Зато они у графа видели не только гидру, но и царя Соломона во славе его. Скажем прямо, я слегка разочаровался. Вы, гражданин Филон, даже не колдун — ярмарочный фокусник.
Штукарь.
— …У наших границ! Они идут, чтобы убить наших сыновей, обесчестить жен и дочерей, сжечь дома, высушить реки…
Кто‑то выхватил пистолет. Вязальщицы ощетинились спицами. Филон тоже был хорош. Он стал выше ростом, раздался вширь, загустел басом. Мельком подумалось: кого видят безумцы? В ангелов они не верят, но есть иные крылатые.
— К оружию, граждане! Формируйте батальоны! Зовите сыновей, братьев, друзей и соседей. Все — к бельгийской границе, где клубится черное облако тирании…»
Лист кончился.
Огюст быстро достал следующий, поднес к глазам… Ну, гражданин Дюма! Нельзя же так! Захотелось немедленно взять фиакр — и мчать в дом чудо-кулинара, прямиком на заветный чердак.
На самом интересном месте!..
Смирив первый порыв, он глубоко вздохнул. Напротив, издеваясь, маячил Дворец Правосудия. Огюст бывал в замке, где творил чудеса штукарь Филон. Дважды — как посетитель на процессах; один раз судили его самого. Неужели все это правда? А если и выдумка, то лихая. Вам бы не пьесы — романы сочинять, мэтр Дюма!
Последний лист был исписан до половины.
Внизу стояло: «Конец второй части».
«— …но почему вы их отправили к Ватерлоо, месье Калиостро?
Филон поправил орден на сюртуке, щелкнул ногтем по короне.
— Не желаю снимать. Из принципа. Калиостро? Нет, мы с ним — не ровня. Он — великий фокусник, я же подхожу к магии скорее как к науке. Еще один способ познания и изменения мира… А Ватерлоо? Там когда‑то было большое сражение. Или еще будет? Впрочем, не вижу особой разницы.
Мы вышли через парадный вход — неспешно, никого не боясь. Караулка пустовала, мушкеты стояли в козлах. Бравые санкюлоты вместе с прочими насельниками Дворца Правосудия наверняка гурьбой неслись к загадочному Ватерлоо.
Я посмотрел на Часовую башню. Механизм Времени… Какое счастье, что ты пока неподвластен нам, людям!
— Ну что, маркиз? Мир?
— Спасибо за жизнь и свободу! — я улыбнулся в ответ. — Никогда не забуду, и детям велю запомнить. Но мир… Миру между нами не бывать, гражданин провидец!
И мы обменялись крепким рукопожатием».
На набережной возле моста играла гармоника. Слепец в широкополой шляпе вращал ручку, а белокурый мальчонка, явный эльзасец, старательно выводил немудреные куплеты — по‑французски, с легким акцентом.
Прелестной Катарине фиалки я принес,
Она ж мне изменила до самых горьких слез…
Шевалье выудил из кармана последний медяк и ловко закинул его в картонную коробку, стоящую на булыжнике.
Пойду на речку Везер, там брошусь в омут я…
4
Зеркало называлось — «psyche».
Такие зеркала вошли в моду лет сорок тому назад. Куда там вошли! — влетели, вбежали, прискакали на одной ножке… В этой ножке и крылся весь фокус. Она позволяла наклонять высокий овал зеркала под разными углами. Силуэт дамы, смотрящейся в «псише», если верить россказням торговцев, получался изящнейший.
Усади корову, найди верный угол наклона — получишь газель!
Металл под стекло лили чуть розоватый. Лицо, бледное как у покойника, отразившись в зеркальной глади, приобретало дивный оттенок персика. Два бра со свечами, укрепленные по бокам, с успехом заменяли сверкание бриллиантов. Глядись, любуйся…
Но время неумолимо. С годами мода на «psyche» увяла. Их вытеснили из жилых домов в ателье, потом — в лавки старьевщиков; хозяйка дома, где проживал Огюст, закупила мебель оптом на дешевой распродаже. Зеркало досталось ей за бесценок. Ореховая рама потрескалась, завитки обломались. С бронзы осыпалось золочение. Левое бра сгинуло; правое еще держалось.
Пододвинув стул, Огюст уселся перед зеркалом.
«„Psyche“ — лучший инструмент для психопатов. Вглядись — увидишь душу. Прелестную бабочку. В палате с решетками на окнах…» Сидеть было неловко во всех смыслах. Он встал, зажег свечи в уцелевшем бра. Поискал наклон рамы, удовлетворяющий его эстетические запросы. Выругался — «Идиот!» — и вернулся на прежнее место.
Естественно, никакой баронессы в зеркале не отражалось. Он напряг воображение: вот она, Бриджит. Нагая, на постели. Нет, лучше одетая, в кресле. Или измученная, на пороге. Три госпожи Вальдек-Эрмоли, в разных позах…
Перебор, дружок. С одной справься, да?
— Ты говорила, это поможет, — подсвеченное справа, лицо Шевалье напомнило черно-белую маску мима. — Не думаю. Больше всего на свете мне хочется встать, одеться — и бежать к тебе. Привязать себя к стулу? Глупо. Подчиниться нелепой, противоестественной тяге? Опасно. Ты велишь лакеям вышвырнуть меня на улицу. И будешь права…
Слова-снежинки, слова-шестерни. Механизм ворочался, поскрипывал, не торопясь начать движение. Огюст прислушался к сердцу: полегчало? Нет. Выпить вина? В бутылке еще оставалось немного анжу…
— Впервые в жизни меня тянет поговорить. Не выступать, убеждать или пропагандировать — просто говорить. С тобой. Вспоминать жизнь, вытаскивать ее из сундука. Перетряхивать, как одежду, чтоб не завелась моль. Детство, юность; Ним, Париж… Ты знаешь, что моя мать была еврейкой?
Он понятия не имел, зачем решил затронуть эту тему. «Пребывание полезных евреев в зондеркоманде, — лаял Филон-Эминент в записках, обработанных кулинаром Дюма, — ограничено тремя месяцами…»
— В сущности, ерунда. В Ниме сплетничали, но без особого рвения. Отца уважали, а деда побаивались. Да и мама перед венчанием приняла святое крещение. Жила доброй католичкой — ходила в церковь, исповедовалась. Разве что по субботам зажигала свечи. Когда мне впервые указали на это — свечи! по субботам! караул! — я долго ничего не мог понять. Как же по субботам, если мама их зажигает вечером в пятницу…
За спиной упала снежинка. Белая-белая, очень большая.
Завертелась на полу, отбрасывая блики.
— Ее дед, мой прадед Борух, жил в Эльзасе. Я никогда не видел его. Он умер в позапрошлом году. Когда мы, мальчишки, бегали на речку купаться голышом, сверстники с интересом разглядывали меня. Они ждали сенсации. Родители сказали им, что у меня кое-что отрезано. То, что отличает нас от девчонок. Когда выяснилось, что у меня все на месте, интерес угас…
Упала вторая снежинка.
Третья.
В персиковом овале «psyche» началась метель. В глубине искрящейся круговерти, почти невидимая, стояла Бриджит — в сорочке с кружевами,
