Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

– Ваша светлость!!! – заорал вдруг коротышка. – Вы мой коннетабль, герцог, извольте обращаться, как положено!

Помедлив минуту, Карл низко поклонился, с большим облегчением отступив на шаг.

– Значит, все-таки не друг… Какой приказ вашей светлости угодно дать мне?

Пропустив первое замечание мимо ушей, герцог Бургундский вернулся за стол и заговорил деловито, словно всего предыдущего разговора не было.

– К Рождеству двор переезжает в Труа. Вы остаётесь здесь и подготовите все необходимые бумаги относительно помощи Руану. Точнее, объяснительные, почему мы не можем послать туда войска. А заодно поразмышляйте о дружбе, мессир коннетабль. Вдали ото всех это делать особенно удобно. И не питайте иллюзий – вашу почту будут проверять особенно внимательно, равно как и посыльных.

Герцог Лотарингский гордо выпрямился.

– Я в плену, ваша светлость?

Бургундец осклабился.

– Что вы, герцог, кто ж осмелится… Вы под почётной охраной, учитывая, какие тяжелые времена наступили. Занимайтесь своими делами спокойно. У вас их прибавится, когда Монмут возьмёт Руан и подойдёт к Парижу… Может тогда и аргументы найдутся для вашей Анжуйской союзницы, чтобы была посговорчивей. Впрочем, до августа.., нет, лучше до сентября, я ещё могу подождать… Если, конечно, вы дадите мне слово, что не станете писать о моей осведомленности герцогине, или кому-то еще, кто посвящён в ваши дела.

– А если я не дам такого слова?

– Не хотите, не давайте, воля ваша. Только потом – не обессудьте…

– Что же вы намерены сделать потом, ваша светлость?

– Для начала, сожгу к чертовой матери эту вашу Домреми со всеми жителями. А пепелище сравняю с землей!

Бургундец небрежно кивнул, давая понять, что аудиенция закончена. Но, прежде чем он отвернулся, Карл тихо произнес:

– Я даю слово, ваша светлость.

Герцог с интересом посмотрел на него. Было видно, что молчание даётся ему с трудом, и когда откланявшийся коннетабль пошёл к выходу, поджатые губы, не сдержавшись, еле слышно выдохнули вслед:

– Значит, всё-таки враг…

Труа

В январе 1419 года Монмут взял Руан.

Взял грубо, как насильник, который сначала усыпил бдительность деликатными манерами, а потом просто заломил руки.

Двор, предусмотрительно переехавший в Труа следом за королевской четой и герцогом Бургундским, встретил это известие настороженным ожиданием. Теперь уже всем, даже самым тугодумным, стало ясно, что союз с дофином необходим. Но в Бурже, хоть и понимали степень надвигающейся опасности, ни в какую не желали соглашаться на условия герцога Бургундского, а он, в свою очередь, упрямо отказывался изменить хоть слово в этих условиях. В итоге, переговоры топтались на месте, а встречи представителей от обеих сторон больше напоминали судебное разбирательство в деревенском захолустье, когда каждый пытается доказать, что правда исключительно на его стороне, однако доказывает это не логикой, а криком.

– Можете со мной не соглашаться, но во всём виновата герцогиня Анжуйская, – говорила своим придворным королева. – Дурачок Шарль давно бы уступил и подписал соглашение, даже не сообразив, что там за условия. Но у неё без конца какие-то расчёты, подсчёты, претензии… Помяните моё слово, она дождётся того, что Монмут заберёт её драгоценное Анжу, а саму её выгонит точно так же, как герцог Бедфорд выгнал герцогиню Мари из Алансона, который английский король пожаловал ему, как какую-нибудь перчатку.

Придворные в ответ только вздыхали. Участь герцогини Алансонской и её десятилетнего сына могла постигнуть любого из них. Но королева говорила слишком беззаботно, чтобы демонстрировать при ней собственные опасения, поэтому, повздыхав, придворные, естественно, соглашались с Изабо, несмотря на то, что ей откровенно было наплевать, как на их опасения, так и на согласия…

После своего освобождения из Тура королева словно затаилась, только внешне имитируя прежнюю жизнь. Когда никто не видел, она подолгу сидела в своих тёмных покоях, неподвижно глядя в одну точку. В такие минуты выражение её лица напоминало о хищном животном, которое уже увидело жертву и даже подобралось для прыжка, но медлит, потому что рядом где-то ходит охотник, нацелившийся на ту же жертву. И надо не упустить момент, когда он оступится и станет уязвим, чтобы напасть наверняка, сначала на него, а потом догнать и растерзать жертву.

Жажда мести Изабо со смертью Бернара Арманьякского удовлетворилась лишь частично. Никакой стул в пыточной она, конечно, не ставила, но в удовольствии взглянуть на мертвого врага себе не отказала. И глядя в серое, замершее в последнем жизненном усилии лицо графа, королева, словно обрывая лепестки с цветка, вырвала из памяти всё, что было связано с шевалье де Бурдоном. Потом отвернулась и, проходя мимо кланяющихся тюремщиков, обронила:

– Уберите его поскорее. Он смердит.

Догнавший её уже на выходе герцог Бургундский, который тоже пришёл посмотреть, спросил с обычной ухмылкой:

– Ты довольна, Изабо?

При этом ему очень хотелось увидеть, что выражает её лицо. Но королева, чтобы не выдать себя, лишь сильнее наклонила голову. Тяжёлый капюшон совершенно скрыл её от Бургундца, и тому пришлось довольствоваться только безразличным:

– Абсолютно.

Но довольна она не была.

Весь этот двор, сам Бургундец и даже родная дочь, вина которой заключалась только в том, что на политическом рынке она теперь стоила гораздо дороже матери, стали для Изабо ненавистны и враждебны. Преданная когда-то мадам де Монфор подала в отставку сразу же, как только над королевой нависла угроза судебного разбирательства. Теперь, по слухам, она занимала место старшей фрейлины при Мари Анжуйской. И, думая об этом с противным холодком в груди, Изабо, даже в собственных мыслях, страшилась признать, что поверенная во все секреты её прошлой жизни мадам была всего лишь ловкой шпионкой герцогини Иоланды.

«Я отомщу вам всем!», – как заклинание повторяла у себя в покоях неподвижная королева. «Дорожить мне нечем, кроме той жизни, что есть сейчас. И вас не спасут даже мои воспоминания о прошлом, потому что, заплёванное и залапанное вами же, оно ничего уже не стоит…»

Единственный, кого она не вносила в список своих жертв, был король, да и то лишь потому, что Изабо давно вычеркнула мужа из жизни.

Периоды просветления в больном разуме прекратились. Окончательно возомнив себя стеклянным сосудом, сквозь который всё видно, Шарль без конца кутался во всё, что попадало в поле его зрения и безумно пугался, если кто-то подходил к нему, держа что-либо в руках – он думал, что его хотят разбить. Особо важные бумаги, которые требовали только королевской подписи, герцог Бургундский подавал исключительно после того, как слуги накрывали несчастного безумца толстой, простеганной накидкой. Это успокаивало Шарля и он мог, почти спокойно, взять в руку перо и поставить свою подпись под документом, содержание которого герцог почтительно пересказывал на словах.

От самой же Изабо никакого внимания к супругу не было. В те редкие минуты, когда политическая нужда и этикет обязывали их появляться где-то вместе, она смотрела на мужа с тем же выражением, с каким говорила над телом мертвого Арманьяка: «Он смердит». Король больше не был объектом ни её забот, ни мести. Но герцог Бургундский был и оставался для Изабо тем самым охотником, оплошности которого она, затаившись, ждала. И, рассказывая всем подряд, что виновата в срыве переговоров только герцогиня Анжуйская, королева очень надеялась на общественное мнение, которое вынудит коротышку вступить в открытое противоборство с этой опасной женщиной. А уж она, в свою очередь, заставит его оступиться. И тогда у Изабо появится шанс показать и этой, ненавидящей её стране, и всему миру, чего она на самом деле стоит!

Однако, герцог вёл себя странно.

С одной стороны, он делал всё возможное, чтобы загнать дофина в угол. И ради этого совершенно загонял своего доверенного падре. Кошон сбился с ног, выезжая то в Понтуаз, то в Бове, то в Провене, где без сна и отдыха убеждал колеблющееся дворянство не оказывать молодому Шарлю и его сторонникам никакой поддержки. Но стоило дофину только намекнуть о готовности возобновить переговоры, как Бургундец делался любезным и сговорчивым и незамедлительно посылал своих представителей в Бурже или в Пуатье, в зависимости от того, где в это время дофин находился. На уступки по поводу условий договора он, конечно же, не шёл, зато свою готовность заключить союз демонстрировал широко и охотно, ничем с некоторых пор не выказывая раздражения его задержками.

Изабо терялась в догадках и додумалась даже до того, что Бургундец разгадал её тайные замыслы. Это пугало её несколько дней, до тех пор, пока в один из вечеров он вдруг не явился в покои королевы со странной смесью тревоги и азартного возбуждения на лице. С таким лицом коротышка вряд ли пришёл бы высказывать претензии и, уж конечно, он бы нисколько не тревожился, вздумай сообщить Изабо, что ничего у неё не выйдет. Нет. Так он мог прийти только затем, чтобы что-то выведать или сообщить. Поэтому, коротко глянув на лицо посетителя, Изабо мгновенно успокоилась.