Михаил Сухоросов - Игра на слух
Я выплеснул остатки себе в пасть, поперхнулся, закашлялся. Потом с трудом подавил новый приступ идиотского смеха: вот бы Волк матерился, захлебнись я его коньяком…
Теперь — способ самоуничтожения. Самый чистенький и приятный для Чародея — сердечко остановить, но в данном случае не катит: я под колпаком, и попытку самоубийства с применением Силы тут же блокируют. Ботинки, правда, на мне, даже шнурки на месте, но зацепить их за что-то… Крюк для люстры тут не предусмотрен. Что мы еще имеем? Стакан. Бутылка. Стекло… Есть.
Переходим к основному пункту повестки. Стаскиваю рубаху. плотно оборачиваю бутылку. Лишний звон привлечет внимание… И с размаху — об угол стола! Рассматриваю отблескивающие красноватым закатным огнем осколки с зеленоватыми льдистыми краями. Вот этот должен подойти — небольшой, треугольный, с острым краем. Рука предательски дрожит. Спокойно, главное — спокойно… Одно четкое движение — и всему конец. Воткнуть поглубже за ухом — и резко надавить вперед и вниз. На какой-то момент вдруг явственно ощущаю все свои внутренности — как работу плавной, четко сбалансированной машины. Приспособленность… Главное — не тянуть, будет куда труднее. Как во сне, вижу свою руку с осколком, сверкающим, как драгоценный камень…
И приходит удар извне, прокатывается по спинному мозгу, по каждому нерву, словно ультразвук, сводящий все тело судорогой6 лишающий малейшей возможности пошевелиться. Словно в рапиде, открывается дверь, влетают двое охранников. Минута — и я распластан на топчане, как лягушка на демонстрационном стенде, ремни охватывают запястья, лодыжки, грудь, голову даже. Не соображая больше, пытаюсь некоторое время вырваться, выкрикиваю какие-то угрозы, бессвязные ругательства — но Сила извне окутывает непроницаемым туманом, и я теряюсь в нем.
ГЛАВА 30
Из всего окружающего мира остался только солнечный зайчик на стене, оранжевый, как сквозь цветное стекло. Утро сейчас или вечер — не знаю, да и какое это имеет значение? ДЛя меня уже ничего значения не имеет, я подготовился к тому, что ждет меня, фактически, превратил себя в деревяшку, исчезли и мысли, и эмоции, и даже страх куда-то подевался — чего бояться, если от тебя все равно ничего не зависит?..
— Итак, ты решил, Меченосец?
Голос — слабый, призрачный — выплывает ниоткуда. Наверно, исходит он от одной из серых теней, почти неразличимых, колышущихся, как большие амебы, сливающихся и разделяющихся снова. не будь они такими серыми, смотреть на них, наверно, было бы интереснее…
Сквозь толстый слой льда, отделяющий меня от них, едва удается протолкнуть заранее приготовленную и ничего не значащую фразу:
— Коней на переправе не меняют.
Где-то на краю сознания снова возникают голоса, такие же серые и бессмысленные:
— У него блок.
— Это ненадолго.
Говорится еще что-то, но смысл я не улавливаю — незачем. Я отсутствую, меня нет, я прочно заперт в локальном и далеком мире. Медузы или амебы продолжают общаться между собой, потом одна из них подплывает совсем близко, закрыв солнечный квадрат…
И неожиданно приобретает форму и четкие линии, становится полным, чуть одутловатым лицом в очках с толстыми стеклами:
— Видишь, все просто, Ордынцев… Только не надо усложнять жизнь друг другу.
И возвращается, наваливается всей тяжестью страх — душный, грузный, липкий. Я снова чувствую доски под лопатками, свое тело, затекшее и неповоротливое, оплывшее ледяным потом. Волк невесело усмехается:
— Первый блок сняли. Второй тоже снимем… Только не надо в героя играть, хорошо?
Пытаюсь что-то сказать, но получается невнятный, царапающий горло хрип. Теперь все поле зрения заняли глаза за стеклами очков — кажется, вполне человеческие, с какими-то нездоровыми прожилками по углам, с серо-зеленой радужкой… Но зрачки — иссиня-черные, вертикальные и твердые, как вороненая сталь, сразу приковывают внимание к себе, взгляд я отвести уже не могу.
— Даже если и рассказывать — слов таких не придумано…
— А слов и не надо. Откройся.
— Не могу.
— Можешь, — без нажима произносит голос. От него и глаз исходит мягкое убеждение, почти дружеское, согласиться с которым покуда просто гордость не позволяет. И копошится где-то в глубине сознания беспокойный шершень, словно желающий пробраться сквозь мой ледяной саркофаг. Его гудение нарастает, эхом отдаваясь внутри головы, превращается в вой аэродинамической трубы, становится дополнительной защитой — и затихает. Защита цела, хотя сил для ее поддержки у меня нет.
— Вот как… — озадаченно произносит голос Волка. — Но ты можешь снять это.
— Нет.
— Тогда… ничего не поделаешь, придется менять тактику. Не обессудь, — теплота уходит из голоса…
…А в следующий миг в голове взорвалось, заметалось, запульсировало обезумевшее кровавое солнце, расплавившее мозг в жидкий бурлящий огонь, рвущийся наружу, бешеный и неукротимый.
Не знаю, сколько вечностей все это длилось, но кончилось так же внезапно, как и началось, оставив только клочья черноты перед глазами и стучащие пулеметы в висках. Рот поминутно наполняется кровью, но боль от прокушенной почти насквозь губы остается где-то в стороне, почти нереальная. горло дико саднит. Значит, я орал… С каким-то тупым удивлением обнаруживаю, что у меня намокли штаны.
И снова появляется голос — спокойный и убеждающий:
— Ты вынослив, Мик. Но героев не бывает, пойми. Зависит это от тебя или нет, но ты не выдержишь. Мне не хочется ломать тебя. И те, кто послал тебя ко мне, тоже этого не хотят. твой Мастер не осудит тебя. Будь он здесь, он бы разрешил тебе открыться. он просто приказывает тебе сделать это. Он ведь тоже не хочет твоего сумасшествия или смерти.
Мимоходом, как-то равнодушно, отмечаю, что выстроенный мной саркофаг до сих пор цел. И снова серые, с вертикальным зрачком глаза оказываются совсем близко, и на этот раз в них что-то непонятное. Вызов?.. И голос, не дожидаясь пока до меня дойдет смысл предыдущих фраз, произносит раздельно и жестко:
— Я все равно сумею заставить тебя.
И снова страх, и поток видений, не имеющих названий, и поднятая перчатка… А еще- что-то среднее между лебединой песней и боевым кличем. И я бросаюсь на прорыв куда-то в неизвестное никому, а в особенности мне, измерение.
Здесь нет конкретного положения в пространстве-времени, все это просто, как трава под солнечными часами — немного направо, немного налево, немного назад, а еще немного — туда, не знаю куда, а там найди то, не знаю что, а зачем оно мне? Не знаю, зачем, да и незачем знать зачем, и превратился я в зеленый цвет, разлитый в пространстве, вернее, даже самого цвета нет, вернее, он не имеет названия, есть только волны определенной длины и куча корпускул и гомункулов, или как их там еще. Есть еще чутье на опасность и реакции, неизмеримо более быстрые, чем в так называемой реальности. И я успеваю увернуться от противника — смерча из огня и льда, несущегося где-то вне пределов моего спектра в этом мире цветовых абстракций, успеваю собраться в лазерный луч микронной толщины и нанести ответный удар до смены картинки.
А там, в картинке, все прекрасно, как на детском рисунке — поиски друг друга в бесконечном мультфильме, среди графических нагромождений — но Волк все плутает в трех соснах, а я как бревно провалился в болото, и продолжается все это не первый век. Скучно…
— Мне скушно, бес.
— Опять цитата, — Волк лениво усмехается, ссыпая из горсти песок. — И тут следуешь стереотипу. Хорошему, конечно, но все-таки…
— Ничего с этим не поделаешь, — я поворачиваюсь, чтоб солнце не лупило прямо в глаза. — Мир стереотипов — знакомый мир по определению… А здесь, мне кажется, я бы мог с тобой без всякого колдовства разделаться.
Метрах в двух от меня с мокрого серого песка лениво откатывается волна, оставив клочья грязноватой пены.
— Мир стереотипов — коварный мир. Опять же, по определению. А хороший стереотип несет в себе противоречия. так что не думаю, чтоб ты что-то серьезное попытался сделать.
— Почему же?
— Ну что бы было, если б Фауст Мефистофеля не вызвал?
— Ничего б не было. Жил бы доктор себе…
— А дальше? Если б он просто жил, мы бы здесь не оказались. А потом… Если ты действительно хочешь отделаться от меня, для тебя это будет ощутимая потеря. Особенно здесь.
— Хочешь сказать, мы нужны друг другу?
— Где-то так… А ведь в данной ситуации ты даже остановить мгновение не можешь.
— Наверно, ты прав… Но ведь здесь, получается, и ты ко мне привязан.
Он улыбается:
— Растешь… А ведь есть множество мест, куда смертный за мной последовать не может.
— Ты что — бессмертен?
— В некотором смысле. То есть, физически, конечно, я смертен…
— Это ты насчет бессмертной души?
