Владимир Свержин - Внутренняя линия

— Петр Федорович! Вы где?

Судаков побежал, уже не опасаясь сбиться:

— Здесь! Здесь!

Вынырнув из-за поворота, он увидел Татьяну Михайловну, стоявшую у его темной келейки.

— Ну что же вы, Петр Федорович, — мягко, как-то по-матерински, пожурила она, — я тут еды принесла, а вы куда-то ушли. Я вся изволновалась — тут страшно так! Будто кто дышит. Не слышали?

— Да так как-то… — сбивчиво пробормотал Судаков, радуясь теплоте и заботе, которыми веяло от Татьяны Михайловны. — Я тут вот! — Он показал на колбасы и окорок. — Вы уж того, угощайтесь!

— А я вам каши принесла. Перловой, — немного растерянно сказала Згурская. — И ножа вот нет.

— К чему нож-то? — Судаков преломил колбасу. — И так хорошо! Вы угощайтесь!

— Спасибо. Если не возражаете, я с собой возьму, там порежу.

— Да, конечно, берите! Вот. И еще!

Татьяна Михайловна смущенно улыбалась:

— Вы так обо мне заботитесь!

— Э-э-э… Ладно. — Судаков хотел что-то добавить, но вновь услышал давешний звук, похожий на вздох. И поймал себя на ощущении, что более нигде в подземелье ничего подобного не было.

— Вот! Вот опять! — Татьяна Михайловна подняла руку, испуганно закрывая рот.

— Да, — бывший краском перешел на шепот, — я слышу.

— Страшно здесь, — снова призналась Згурская. — Был бы тут Володечка…

— Татьяна Михайловна. — Судаков рубанул ладонью воздух и замолчал. — Я хочу вам сказать…

Згурская молча подняла на него большие печальные глаза.

— Татьяна Михайловна, ваш муж… Генерал Згурский — он…

— Вы опять за свое. Что вы знаете о моем муже?

— Да не о том я, погодите! Он в России. Может, даже уже и в Москве.

— Петр Федорович, вы пьяны?

— Нет! Я правду вам говорю. Это точно! Я слышал!

— От кого?

— Тише! — Судаков приложил палец к губам. — Наверху кто-то ходит!

На двери комнаты в наркомате тяжелой промышленности, где по приказу председателя Реввоенсовета находилось танковое бюро, висела табличка с невразумительной надписью «Рабочая группа специализированного подвижного состава». Курьер постучал, вошел и по-старорежимному, с поклоном, протянул начальнику бюро сложенный пополам лист бумаги:

— Вам служебная телеграмма из Липецка.

Тимошенков принял депешу и уселся на массивный стол — единственную мебель, оставшуюся от прежних хозяев помещения.

— Я смотрю, вы уже приступили к работе? — внимательно глядя на «соратника», поинтересовался Ганин.

— Да, — кивнул Тимошенков. — С утра нынче дал телеграмму инженеру Паршину — большому специалисту по броневой защите. Мы с ним работали в пятнадцатом году. И вот, пожалуйста. — Сергей Артемьевич протянул бумагу бдительному надсмотрщику.

— ОЧЕНЬ РАД СОТРУДНИЧАТЬ ВАМИ ТЧК СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ ВЫЕЗЖАЮ ЗПТ ВСТРЕЧАЙТЕ СРЕДУ ТЧК ВАШ А ТЧК ПАРШИН, — прочел Ганин.

— Вот видите! Видите, как все удачно складывается? — потрясая кулаком, радостно воскликнул Механик. — Если так и дальше пойдет, мы в кратчайшие сроки сможем организовать здесь отличное конструкторское бюро!

— А как же архив Кречетникова? — напомнил Ганин.

— Да-да, конечно… — Сергей Артемьевич перевел взгляд на окно. Сегодняшнее утро не шло у него из головы…

Номер в гостинице «Националь», куда поместили «иностранного специалиста», контролировался ОГПУ чрезвычайно плотно: соседи, дежурные на этаже, пост в холле… Поэтому, когда чуть свет в дверь постучала очаровательная миниатюрная китаянка с накрахмаленной рубашкой в руках, Тимошенков несколько опешил. Он знал, что еще с довоенных времен в Москве в прачечных работало множество выходцев с Дальнего Востока, но эта… ее скорее можно было принять за сиамскую принцессу, чем за прачку. Не говоря ни слова, девушка проплыла мимо, положила рубашку на кровать и чуть обозначила уголок записки в кармашке. И тут же вышла, вежливо улыбнувшись. Сергей Артемьевич поглядел ей вслед, затем достал сложенный вдвое листок. «Сегодня быть готовым к изъятию архива». Тимошенков положил записку на прикроватную тумбочку и начал одеваться. Он уже прежде видел этот почерк. В Париже, в такси полковника Варравы… Механик застегнул пуговицы одну за другой и вдруг остановился: девушку он тоже видел! Там же, в Париже, рядом с такси. Он собрался уже выйти, как вспомнил об оставленной на виду записке, чертыхнулся себе под нос, пошел обратно, как вдруг глаза его расширились — лежавшая на тумбочке бумага обуглилась и свернулась в трубочку.

— Вот это да! — прошептал Тимошенков, растирая записку в пыль…

Дверь снова открылась, и сурового вида работники в синих блузах, не обращая особого внимания на хозяина кабинета, ворча и переругиваясь, стали втаскивать книжный шкаф.

— Кто из вас Тимошенков? — осведомился артельщик.

— Я.

— Этот стол мы у вас забираем.

— Постойте, ну как же?

— Сейчас вам доставят три других, стульев восемь штук, кресло одно, диван кожаный и, — грузчик сверился с бумагой, — несгораемый шкаф с тумбой. Потом электрики подойдут — сигнализацию подключат. Давай заноси! — теряя интерес к собеседнику, крикнул артельщик.

— Товарищ Ганин, пойдемте-ка, наверное. Не будем мешать.

— А расписаться?

— Когда вернусь, — ответил Сергей Артемьевич и двинулся к выходу, увлекая за собой соглядатая. — Здесь сейчас не поговоришь. А знаете что, я на Сухаревском рынке намедни видел замечательную кондитерскую! Давайте заедем туда, купим вкусностей и отпразднуем — сегодня как — никак день, который потом назовут днем рождения первого советского танкового бюро!

— И верно, такое стоит отпраздновать, — улыбнулся чекист. — Я сейчас автомобиль подгоню.

— Жду вас здесь. — Тимошенков с улыбкой поглядел вслед удаляющемуся Ганину.

Ему самому было невдомек, что произошло вскоре после того, как вчера он отправил телеграмму по указанному полковником Варравой адресу. Как только лента с текстом попала в руки липецкого телеграфиста, тот аккуратно сложил ее в карман, чтобы порвать и выкинуть по дороге домой, и, сверившись с приказом из Центра, быстро отстучал в ответ кодовый текст. Кроме общего подтверждения работы канала связи, в ответной телеграмме было единственное значимое слово «среда». Будь там, скажем, «пятница» — и Тимошенков пожелал бы посетить кинотеатр «Арбатский Арс». «Суббота» — пошел бы гулять на Патриаршие пруды. Но в телеграмме значилось именно «среда» — и бывшего капитана Тимошенкова неудержимо потянуло на сладкое.

Они ехали по Москве не спеша, любуясь контрастной в свете надвигающейся весенней грозы столицей.

— Так как же бумаги? — спросил Ганин.

— Полагаю, их вскорости можно будет изъять, — обнадежил Механик. — Есть одна небольшая загвоздка. Там, где они лежат, сейчас какое-то советское учреждение, пост стоит.

— Чей пост?

— Вроде НКВД.

— Ничего, я сегодня же мандат оформлю, не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь. Я вот что хотел бы обсудить…

Тимошенков замялся.

— Хотя нет. Пожалуй, нет.

— Вы о чем? — спросил Ганин.

— Как-нибудь в другой раз. Вот, кстати, и кондитерская.

Ганин нажал тормоз.

— Ну, как знаете…

— Давайте чуть позже.

Из приоткрытой двери с причудливыми узорами в стиле модерн, выгравированными на стекле, умопомрачительно пахло сдобой. На двери среди виньеток еще читалась надпись «Мой каприз», заклеенная облупленной полоской золотой фольги, поверх которой шло куда более актуальное название «Красный пирожок». Переживший революцию колокольчик звякнул, вызывая у хозяина за прилавком рефлекторную широкую улыбку:

— Добро пожаловать!

— Добрый день. А скажите, пожалуйста, у вас есть пирожное наполеон?

— Конечно.

— У вас Наполеон I или Наполеон III? — шутливо продолжил Механик.

Хозяин улыбнулся еще более радушно:

— Судя по тому, как недолго живут мои пирожные, это Наполеон II. Если пожелаете, есть упаковка к чаю. Для вас — всего двадцать копеек!

— Благодарю, заверните. — Тимошенков взял пакет и, поклонившись, вышел.

Ганин, еще раз пристально оглядев кондитерскую, — за ним.

«Пароль — отзыв верный, — на всякий случай проверяя себя, вспоминал Тимошенков. — Значит, встреча в восемь вечера. Неужели он здесь? Как быстро!»

— Вы все-таки чем-то взволнованы? — садясь за руль, спросил Ганин.

— Да, — признался Сергей Артемьевич. — Вот думаю… — он забарабанил пальцами по стеклу, — как бы это сказать…

— Говорите начистоту.

— Понимаете… Ну хорошо, действительно начистоту. В портфеле Кречетникова бумаги на многие миллионы фунтов стерлингов или, если хотите, долларов. Я твердо решил остаться в Советском Союзе, но у меня семья в Париже. Не знаю, удастся ли убедить их перебраться сюда. Пока руководство завода «Рено» не осведомлено о моем решении, оно выплачивает жене хорошие деньги. Но стоит им только узнать, супруга и дочь останутся без гроша. Мало того, вам, должно быть, известно, как относятся в белой эмиграции к семьям тех русских, что пожелали вернуться.