Андрей Мартьянов - Проект Германия
— Простите. Я волнуюсь и говорю слишком много.
Он помедлил и нерешительно протянул мне руку. Мне казалось, он хотел меня обнять, но не посмел. Эти французы ужасно сентиментальны.
* * *Голова Гитлера, венчающая постамент, вызвала всеобщее шумное одобрение.
— Конечно, фюрер во многом вел чересчур жесткую политику, но все-таки это была личность! Настоящий вождь, — доверительно заметил мне пожилой, с морщинистым лицом породистой гончей собаки полковник Эдгар Пуа. — Не то что этот администратор Шпеер. Без обид, мой друг. Мы ценим всё, что делает для Франции новое правительство Германии, но это не отменяет нашего преклонения перед харизмой фюрера.
В отличие от брата, который со свойственными ему искренностью и простотой легко мог признать, что считает Адольфа Гитлера своим другом, я никогда не общался с фюрером в приватной обстановке. Одно время он виделся мне гением, собравшим в себе, как в фокусе, волю немецкой нации. Но, возможно, я преувеличивал — как вообще свойственно человеку преувеличивать власть того, кто отпустил его на свободу и сказал: «Теперь — можно!» Можно быть сильным, можно взять в руки оружие, можно не стесняться того, что ты немец, и не извиняться перед Европой за то, что в восемнадцатом году она тебя растоптала.
Как и тысячи немцев, я считал, что без Адольфа Гитлера Германия погибнет.
Но вот Адольфа Гитлера нет, а Германия осталась…
— Хайль Гитлер, — сказал я. Это было наименьшим, чем я мог выразить мои чувства.
— Тише, — остановил меня Эдгар Пуа, но его запавшие темные глаза смеялись. — Тише, топ ami.
Уже плескало шампанское, Жак Дорио готовился сказать речь, но его постоянно отвлекали — то хлопали по плечу, то рвались пожать руку, то лезли с объятиями. Очевидно, организационное заседание прошло с ошеломляющим успехом.
Рядом со мной оказался пьяненький толстый лейтенант. Бокал плясал в его руке.
— Вы, наверное, считаете, — говорил он на ломаном немецком, — что французы будут безвольные игрушки в руках Вермахт. Фью! Я был там, в Sicherungsdivision, как вы это называете, нами командовал немец — генерал-лейтенант Иоганн Рихерт. Он думал, французские легионеры — его рабы. Засунул нас в дыру посреди болот, кругом на сотни километров — дикари… Как-то раз сидим мы с камрадами и видим — из леса идет отряд русских: бороды, глаза горят, как у зверей, одежда — эти их жуткие Vatnique, рваные, в клочьях… Явились бесшумно, оружие в руках. Стоят, ничего не делают. Rien ne le font pas. Командир нашего отделения говорит: «Да их в два раза больше, чем нас. Перебьют нас, как кур, так что сиди, Антуан, на своем геройском заду». Hėroïque de cul. — Он похлопал себя по толстому бедру. — Мы ждем. Они ждут. И вдруг все они разом скрываются в лесу. Исчезли. Черт, меня аж в пот бросает! — Он действительно обтер лицо ладонью. — Я раньше служил в жандармерии. Начало войны — облава в Тулузе, мы тогда много народу забрали. Кто без документов. Попался парнишка совсем молодой, с туберкулезом… Я его выпустил — жалко. Но он был француз. Français. А с русскими — как с медведем: то ли нападет, то ли убежит. Постоянно ухо востро.
— Господа! — раздался наконец громкий голос Жака Дорио. — Товарищи! Боевые друзья! Настал час, которого мы ждали с таким нетерпением, настал час, которого ждала вся Франция!..
Он говорил долго, на резком, гнусавом парижском французском. Его лицо краснело всё больше и больше. Наконец он поднял бокал, и все встали и выпили.
Торжественность минуты прошла, мы уселись. Я быстро выпил еще пару. Шампанское показалось удивительно освежающим.
В раскрытых дверях появилась Нина, упакованная в огромное платье из толстых белых воланов, почти как у актрисы в той комедии, которую мы смотрели в Soldatenkino. Ее лицо было сильно накрашено — огромные синие ресницы, очень темные, почти черные губы. Волосы забраны под сетку, усыпанную фальшивыми, блестящими камнями.
— О, — произнес я, выбираясь из-за стола. — Одно мгновение, камрады. — Я обращался сразу к толстому Антуану и моему соседу слева, спокойному человеку средних лет, который с удовольствием кушал, непринужденно демонстрируя воспитанные с детства манеры. — Я позволю себе ввести в наше общество очаровательную фройляйн.
Мой сосед слева поднял голову и с интересом посмотрел на Нину.
— Вы успели завести здесь такое приятное знакомство? Поздравляю, камрад. Конечно, ведите ее к нашему столу. Она, кажется, только что выступала в «Ревю». Великолепные ноги. Она будет превосходным украшением стола. Может быть, мы попросим ее станцевать для нас еще раз.
— На столе! — добавил Антуан и засмеялся, брызнув соусом.
Я тоже засмеялся и полез на волю. Должно быть, я здорово шумел, потому что один из официантов обернулся в мою сторону. И тут Антуан застыл с раскрытым ртом.
— Эй, ты! — крикнул он, указывая на официанта вилкой.
Святой — это был он — поднял брови:
— Мсье обращается ко мне?
— Да, ты! — повторил Антуан. — Подойди сюда. Это ведь ты, а? Узнаешь меня? Какими судьбами? Ну, дружище, до чего же я рад, что ты жив-здоров! Помнишь, как мы встретились в Тулузе? Надо же, ты все-таки выбрался!
Он говорил по-французски, но я хорошо понимал смысл происходящего.
И Святой, ни единым движением не выдав, насколько опасно сейчас задерживаться в банкетном зале, спокойно подошел к Антуану и остановился в полупоклоне.
Антуан ткнул пальцем ему в грудь и начал расспрашивать. Святой отвечал вежливо, сдержанно.
Я уже совсем дошел до выхода. Нина тревожно смотрела на меня. Ее накрашенные губы растягивались в мертвой улыбке, она поводила бедрами, так что воланы ее юбки колыхались.
На мгновение я обернулся и поймал взгляд Святого: отчаянные глаза, расширенный зрачок. Святой шевельнул губами — и тут грянул взрыв.
Последнее, что я видел, — голова Адольфа Гитлера, которая пушечно выстрелила вверх и вонзилась в розовую задницу плафонной богини.
* * *Поезд отправился полчаса назад. «Париж — Страсбург». Купе первого класса. Колеса уверенно стучали под полом, вагон уносил меня всё дальше от отеля «Маджестик».
Доброжелатель с авеню Фош — если только он действительно был оттуда — вручил мне билеты лично. Когда через час после взрыва — была уже глубокая ночь — он ворвался в отель «Маджестик», впору было пожалеть беднягу: шляпа сбита, галстук перекошен, изо рта чуть не пена идет. Он вбежал в мой номер, где застал идиллическую картину: моя парижская любовница, танцовщица «Ревю», поила меня с ложечки остатками красного вина. На ней всё еще был костюм с пышным шлейфом, она только сняла туфли.
Агент сорвал с себя шляпу, рухнул в кресло, вырвал у Нины бутылку и прикончил одним махом. Выдохнул, обдав ее винными парами, улыбнулся кривой и жалкой улыбкой и наклонился надо мной.
Я отвернулся. Мне противно было смотреть на него. Перед глазами у меня всё еще стоял прощальный взгляд Святого.
— Вам рекомендуется немедленно покинуть Париж, — сказал агент. — Куда желаете направиться? В Ниццу?
— К черту Францию, — сказал я чужим голосом. Я плохо себя слышал после взрыва. — Я хочу назад, в Германию.
— Значит, Страсбург, — решил агент. — Вам доставят билет завтра. Принесут прямо в номер. Пока никуда не выходите. Я лично принесу. Поняли?
— И в планах нет никуда уходить, — ответил я, наугад протянув руку и поймав Нину за волан шлейфа. — Мне есть чем заняться.
— Вам чертовски повезло, — сообщил агент. — Здесь просто кровавая каша… Я только что из банкетного зала. Внизу, на улице, нашли пустые чемоданы, в которых, очевидно, пронесли взрывчатку. Почти нет сомнений в том, что замешан персонал отеля.
— Мне это неинтересно, — с трудом двигая губами, сказал я. — Оставьте меня в покое.
— Да. Конечно. — Агент вытер лицо платком, встал, надел шляпу, поправил галстук. — Разумеется. Прошу прощения, господин Тауфер.
Он вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.
Нина поправила мою подушку, пригладила мои волосы.
— Он ушел? — спросил я беспокойно.
— Ушел, ушел, — ответила она. — Я подам воды.
— Нина, ложитесь спать.
— Я привыкла подолгу не спать. Бывало, целыми ночами сидела со Святым. Он боялся смерти, знаете? Иногда плакал от страха. Говорил, поверить не может, что скоро умрет.
Я промолчал.
Она принесла мне воды и задремала, сидя рядом в кресле. Я рассматривал ее лицо, обмякшее после тяжелого дня, и живо представлял себе Нину старушкой. Красивой, благообразной старушкой, вроде мадам Коллонтай. У нее будут чистая гостиная, стол со скатертью, чашки без щербин и трещин. Я взял Нину за руку, она даже не пошевелилась.
* * *Поезд на Страсбург отправлялся вечером. Газеты вышли с огромными заголовками. Я не читаю по-французски, но всё же купил выпуск у мальчишки в огромной, не по размеру, кепке. Занял место в купе первого класса, газету положил на колени. Меня никто не провожал. Париж долго тянулся за окном — угрюмыми домами, фабричными зданиями, скучными предместьями — потом вдруг, как-то незаметно, иссяк и сменился ровными зелеными полями.
