Назад в СССР: Классный руководитель, том 2 - Евгений Алексеев
— Олег Николаевич, а можно мы ещё послушаем? — на шум моих шагов обернулся один из парней, Костя Жданов из 10 «А» класса. — Больно здорово поёт.
— А уроки? Сбежали? — с иронией спросил я.
Парни потупились, Костя отвернулся, залился краской.
— Да ладно, слушайте. Когда в актовом зале двери сделают, приходите туда. Нам зрители нужны.
Пацаны сразу повеселели, подняли головы, разулыбались. А я открыл дверь, и прошёл внутрь. Ксения, увидев меня, сразу осеклась, застеснялась. Быстро ткнула пальчиком в клавишу кассетника, выключив звук. Чуть покраснев, села за стол, перебирая нервно ворох кассет. Она уже успела переодеться. Вместо шикарного золотистого платья надела бежевую модную водолазку в рубчик с высоким воротником, которую называли «лапша», писк моды. Может быть, сама связала, а возможно, Ольга сумела купить. Ткань так обтягивала все прелести девушки, что она казалась голой.
— Ну, как дела? — я присел за учительский стол, обвёл взглядом ребят.
— Музон — во! — выпалил Пётр. — Отпад просто. Только так, как вы поёте, Олег Николаевич, ничто из нас не может, — добавил он с досадой.
— Пою я обычно. А вообще это не опера, а лишь пародия на неё. Здесь никакого академического пения не нужно. Вот, что Брехт написал о том, как надо исполнять зонги, — я достал из портфеля, который ребята тоже притащили сюда, книжку и прочёл:
« Что касается мелодии, то ей не нужно следовать слепо: существует манера говорить, вопреки музыке, дающая подчас очень большой эффект. Секрет этого эффекта — упорная, не считающаяся с музыкой и ритмом, неподкупная честность. Если же речь актёра входит в русло мелодии, это должно восприниматься как событие. Чтобы подчеркнуть это, актёр может намеренно не скрывать от публики удовольствия, доставляемого ему мелодией.»
— Если кратко — петь надо так, чтобы просто нравилось самому. Давайте с самого начала пройдёмся. Начнём с «Вот наш век». Тут у нас поют Аркадий и Света Журавлева. Света, как у тебя? Готова спеть?
Полненькая с круглым лицом, и короткой стрижкой темных волос девушка, кивнула. Ксения поискала на столе кассету, вытащила свою и поставила другую. Нажала клавишу. Полилась бодрая мелодия, которую я наигрывал на синтезаторе.
Аркадий начал речитативом: «Вот наш век: смех и грех! Ни устоев, ни морали, ни стыда. Им претит труд, их мутит блуд, их совести хватает до ближайшего куста!»
Потом Света подхватила глубоким контральто: «Но отчитаться придётся! Настанет пора, наступит момент, и час пробьёт, тогда вы поймёте, что даром ничто не даётся: и любви, и слезам, и всему свой счёт!»
Но дуэт не получался. Аркадий совсем не попадал в ноты: то сильно запаздывал, то опережал, и голос его звучал слишком тихо, тонко и не уверенно. И я сделал знак, чтобы звук выключили.
— Олег Николаевич, ну, не умею я петь, — пробурчал Аркадий, лицо его стало пунцовым и мокрым от напряжения. — Давайте кто-нибудь эту песню запишет, а я буду рот открывать под неё.
Я воззрился на него так, будто вместо парня появился дракон.
— Аркаша, а ты где этому научился? Под фанеру шпарить? А?
— Под какую «фанеру»? — Аркадий остался в неведении от этого слова.
Я отругал себя за глупость, что опять побежал впереди паровоза и ввёл в эту реальность слово, которое появится лишь спустя лет пятнадцать-двадцать.
— «Фанера» — это полная фонограмма, когда на ней записана и музыка, и голос, — объяснил я.
— А! Понятно! Так по телеку все так поют. Стоят у рояля и поют под эту самую фонограмму.
— И откуда ты это знаешь?
— У меня отец в Останкино работает оператором. Он рассказывал, как записывают в студии с оркестром песни, а потом певцы только рот открывают.
— Аркаша, по телеку показывают все в записи. А у нас вживую. Представляешь, если свет вырубится? И петь будет некому.
— Ну, если свет вырубится, — встрял Генка. — То и «минусовка» звучать не будет.
— Правильно. Но я могу сесть за рояль и все сыграть. А петь-то кто будет? Света, ты спела замечательно. Голос у тебя, что надо. Может быть, тогда сделаем так. Ты будешь петь весь этот зонг одна, а Аркаша будет лишь чуть подпевать, бэк-вокалом. Сможешь? Чуть подучить текст.
— Олег Николаевич, да я этот текст и так знаю. Я его выучила.
Мы прошлись ещё по паре зонгов, и тут я ощутил, как у меня свело спазмом желудок. Хотя я плотно поел утром, все равно молодой организм требовал вновь еды. Взглянув на часы, тут же объявил:
— Всё перерыв! Надо пойти пообедать.
— Ну, Олег Николаевич, — заныли все. — Ну, только ведь начали…
— Все-все, без разговоров. Война-войной, а обед по расписанию. Пошли.
— А вы с нами пойдёте? — хитро сощурился Пётр. — Или в свою учительскую столовку?
— С вами пойду.
В окружении ребят я отправился в столовую, которая располагалась на втором этаже. И как только вошёл на моё тонкое обоняние сразу обрушился отвратительный запах прокисшего супа, несвежих котлет и половой тряпки — обычное амбре советского общепита, от которого я уже отвык.
Посмотрев на меню, отметил, что выбор невелик, никаких овощей — естественно, зимой ими обеспечивают только больших шишек.
Столовая выглядела совершенно обычно. Около стены справа от входа — линия раздачи, на полках которой просматривались маленькие тарелочки с не сильно аппетитным содержимым. Квадратные столики с пластиковыми голубыми столешницами, без скатертей. Рядом колченогие металлические стулья с деревянными спинками, порой отломанных. Здесь уже обедали два десятка человек, не только ученики, то и техничка, полная сгорбленная женщина в тёмно-синем халате, и худощавый плохо постриженный пожилой мужчина в расстёгнутой кожаной куртке — может быть, один из шофёров. У раздачи — стол с горой грязных подносов, откуда ребята их брали, поскольку чистых я обнаружить не смог.
— Олег Николаевич, — кокетливо поправив белую косынку, спросила одна из раздатчиц, полненькая женщина средних лет, оплывший овал лица, сильно накрашенные ресницы лишь увеличивали возраст. — А вы почему вдруг сюда пришли? Разве столовая для учителей закрыта?
— Просто решил проконтролировать, как моих питомцев тут кормят. — я вежливо улыбнулся, стараясь
