За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг
«Мы доживаем … тихо и без волнения в плесени …в пыли» – он снова вспомнил эти слова, которые его потрясли тогда, все, вроде, то же, что и остальное, но в них было что-то такое, именно в них, когда он впервые почувствовал, что это на самом деле мерзко. В пыли… пылью, и в тот же момент это нормально, просто звучит дико, если ставить вопрос так, а если по-другому, если вообще не быть категоричным, то все и будет по-другому.
Вот так, брат Драр, первый охотник, ты в плесени, мы плесневели из-за тебя, вот так дед, Кунар, а ведь ты был прав, получается, ты почти угадал, вот так, Изран. А кто тогда ты? Повелитель толпы, человек, которого тоже интересовал мир вокруг, а не только твое место в нем, или все лишь постольку, поскольку поможет занять тебе место и ради места.
Искры действительно походили на летающих жуков, медленные, плыли в воздухе по плавным петлям, как пух на ветру, иногда резко сбиваясь со старой траектории, тоже очень похоже на пух, до них оставалось совсем немного – десятка три шагов вверх.
Чий ни разу не обернулся, по-прежнему чувствуя, как за ним наблюдают.
О чем он сейчас думает, ему это зачем? Пожалел мальчишка-дикарь, просто по-человечески. Не похоже, что ему дело есть до мальчишек, для него все одинаковые, сам ведь нож в руке держал, может, несерьезно, проверить? Или все-таки уже не смотрит, стоит в стороне, не обращая внимания, нет ушел, сразу после меня, его уже нет на поляне за кустами, он уже идет сквозь туман назад.
Чий обернулся. Внизу все покрывала темнота, то место, где они стояли, из-за кустов и возвышенности, не пропускающих свет луны, утопало в плотной ночной тени, в которой невозможно было различить человека, который, может быть, уже и не находился там.
Огоньки в воздухе летали совсем рядом.
Неужели, правда? Он ведь почти ничего не узнал, только крохи, причем все в куче и скороговоркой, ни, сколько их таких же как и он, наверное, немного, ни как он таким стал. Я так и не спросил его, почему они, те, кто пусть такие же, как и мы, но способные править временем, почему они не могли сделать больше увлекающихся, они ведь столько всего могли, разве это так трудно, надо было немного поправить в голове, чтобы человек любил думать, или если и не с рождения, то почему они сами все не стали такими. Он не знал сам. И не у кого было спросить. И почему он так мало говорил о Громовой и все время о людях, причём не просто о людях, а только об обывателях и не обывателях, и еще с таким видом, что, мол, о ней и не надо много знать, лишь столько, чтобы ничего не случилось.
И, значит, нет здесь всяких странностей, а есть одна странность – вот та, обратное время граничит с обычным, и человек, если смотрит ночью, видит молнии и не видит, как по Лесу движется «блуждающая область холода», от которой трещат стволы деревьев, под этим, вечно рыжим солнцем, незримо собирается где-то всегдашний туман, и мерещатся человеку несуществующие, невиданные звери, когда он слышит «вздохи» в Лесу. А все из-за того, что гигантский котел, в котором находится Лес, отсюда помешивается ложкой медленно и резко, жижа и пригоревшее снизу, так что возникают вихри разных размеров внутри общей болтанки, и вихри наталкиваются на вихри, и изредка ложка стучит о котел.
Глупо, нелепо, неестественно. Он представил, как выглядит со стороны: еще даже не утро, он идет, веря, маленький на холме, открытый отовсюду для наблюдения и глупый, потому что поверил, надеясь, а на него, может, уже и не смотрел никто. Но есть одно объяснение, себе, там впереди была Громовая за кучей маленьких летающих брызг, до которых можно уже дотянуться рукой. Он понял, что думать уже поздно, надо шагать, и он шагнул. Он шагнул не за маленькие искорки, а куда-то через пустоту, сознание дернулось, как будто спрыгнуло со ступеньки на следующую.
Дальше он помнил плохо, когда стало светло от искусственного света, и он шел вправо, и серый необычный материал коридоров, долго шел, он еще помнил, как на полу лежала какая-то гибкая лента, и он долго думал над чем-то, что вроде она здесь не случайно, южанин обмолвился, когда говорил как надо идти, материал был такой же как и вокруг, тот, из старого мира, но положили её, очевидно, совсем не давно. Он пошёл вдоль нее, пока не оказался здесь, и воспоминания разом не стерлись, став плоскими и лишенными глубины времени.
…Не было ощущения тяжести, наоборот, он чувствовал легкость, массивность, да, но она не тяготила. Легкость и мощь, огромные многотысячетонные захваты, которые были у него вместо рук, чувствовались, как живые, и темнота вокруг. Он висел. Зрение оставалось, но оно теперь служило не для света, он им трогал, им чувствовалось пространство и массивные объекты рядом. Он делал что-то не так. Чий понял, что его руки не совсем его, но его волновало не это, неприятное было в голове и через голову. Голос…– «Артур, их четыре штуки, не так, как обычно, на «ось» ляжет только одна.» – «Как?» – «Один полный разворот, остальные по глиссаде. Понял?» – «Одну развернуть и две глиссадой». – «Да». – «Я кладу и разворачиваю, остальные сами». – «Шмелин». – «Я здесь. Понял, две мои» – «Я Артур, давай нам по развороту». – «Первый третьего, три полных единицы, шестнадцать, тридцать пять, четыре. Понял?» – «Шестнадцать, тридцать пять… чувствую».
Они вместе стали решать какое-то сложное уравнение быстро. Запомнили, потом еще одно. Он был ведомым – аппаратом в руках ведущего, он должен был учиться, запоминать все это: Голос, и математику, и как ощущать «струну», которая должна вот-вот появиться. Но он таял, он сделал что-то не так, эмоции шли потоком, он в них тонул, картинки и тут же следом название, и собственное воспоминание, что он уже знал это, все, что ведущий успел подумать не относящееся к деловой информации, случайно разлетающееся от него, а он все это подбирал. Что-то не так, неправильно. Он даже увидел улыбку чужой матери. Через него шла боль!
– Струна, – сказал ведущий, вернее, подумал, – берем.
И Чий ощутил, что она уже здесь, «струна», невообразимо длинная и тяжелая. Захваты – руки сомкнулись и резкий, четкий и правильный разворот, тысячи раз обдуманный и
