Государь - Алексей Иванович Кулаков
Известия о почти неминуемом голоде в нескольких странах мало опечалило Великого князя: вяло шевельнув пальцами, один из которых оседлал перстень с крупным темно-багровым рубином, правитель негромко заметил:
— Если тебя будут расспрашивать иноземные купцы, то можешь их порадовать: на следующий год столь большого зернового торга не будет.
— Я извещу о том старшин голландского купечества, государь — а уж они разнесут по свету.
— Вот и славно. Что же до того, зачем нам столько жита… Дуня!
Подняв голову от своих записей, царевна вопросительно поглядела на брата:
— Напомни нам, сколько надобно хлеба на годовое пропитание одного человека?
— М-м… Мужчины-работника?
— Да.
— Если рацион будет состоять из одних лишь каш на постном масле и выпечки, то среднедушевая норма на год — двадцать пять пудов ржи. Если же в рацион будет входить мясо с рыбой и разные корнеплоды, то годовое потребление уменьшается до…
— Спасибо, Дуня, нам того довольно.
Блеснув гранеными изумрудиками малого венчика в солнечном лучике, прорвавшемся сквозь плотные шторы, четырнадцатилетняя царевна вернулась к своим чернильным трудам. Что же до ее старшего брата, то он, перекинув пару зерен своих любимых четок, привычно-мягким тоном предложил своему казначею интересную задачку:
— Тем летом на Руси началось строительство царских каменных трактов, на устроение коих отрядили семь тысяч работников и возчиков.
Первое рубиновое зерно покинуло свое место на шелковой нити и упало вниз.
— Этой весной начали прокладывать три водных канала, направив для того пятнадцать тысяч простых землекопов и две тысячи разных ремесленников.
Второй темно-багровый шарик присоединился к первому.
— Кроме того, нынешним мартом Дума Боярская приговорила начать устройство еще пяти царских трактов, сразу от нескольких городов — это еще чуть более двадцати тысяч трудников.
Сверху парочку камней поджал третий рубин.
— Мы осваиваем Сибирские земли, посылая служилым людям жалование житом, тканью и серебром; идет каменное устроение Москвы, на котором занято множество ремесленного люда. Ну и конечно же — вольные и служилые казаки, которым без наших хлебных обозов будет очень плохо.
Сразу три шарика сползли вниз.
— Все эти люди не пашут, не сеют и не жнут: однако их руки работают на благо земли Русской. Скажи мне, Остафий: хватит ли купленного тобой зерна, чтобы их прокормить?
Помолчав, подскарбий всея Литвы коротко мотнул головой. Впрочем, он тут же прижал руку к груди и легонько поклонился, прекрасно зная, что это заметили и оценили.
— Это мы еще не сочли тех людишек, что ломают камень и тянут дороги уже у нас, в Литве. Так что и в следующем году мы продолжим торговать зерно, но будем… Скромнее в своих пожеланиях. Хотя серебра у нас изрядно прибыло. Не так ли?
На сей раз Волович кивнул куда как энергичнее: о да, потраченные на зерно монеты вернулись — и еще как! Мытные сборы, гербовый сбор за купчие, налоги с постоялых дворов, куча мелких и почти незаметных пошлин, плата за размен цехинов на мелкое ходовое серебро и медь… Впервые за долгое время состояние великокняжеской казны откровенно радовало ее хранителя.
— Благодарю, что пояснил свои замыслы, государь… И позволь удалиться: дела не ждут!
— Ступай с богом, Остафий.
Поднявшись на ноги, подскарбий поклонился вначале повелителю, затем его удивительно образованной сестре, невольно припомнив недавно прозвучавшие из ее нежных уст непонятные словеса. Среднедушевая норма, рацион, потребление… В каком только трактате царевна вычитала всю эту заумь? Подхватив пустую укладку, он с достоинством отправился на выход, привычно обогнув по широкой дуге пятнисто-дымчатого снежного барса — привольно разлегшегося прямо посреди Кабинета. Через пару минут, выискивая на страницах доклада нужные ей сведения, Евдокия как бы между делом заметила:
— Странно: вроде бы тревожится, что много зерна закупили, а у самого внутри сожаление и алчность — и только под самое завершение обрадовался.
Разбирая небольшую стопку свежих доносов на членов пан-Рады вообще, и своего секретаря князя Острожского в частности, Дмитрий слегка отстраненно пояснил:
— Ему зерноторговцы Амстердама, Любека и Антверпена сделали хорошее подношение. В расчете на закупки следующего года.
Звучно фыркнув и тем заставив своего ручного ирбиса Хвостика заинтересованно дернуть ухом, будущая правительница весьма нелестно подумала про одного из ближайших придворных любимого брата.
— Других у меня нет… И у тебя не будет.
Вздернув носик, юная девушка исключительно из чувства противоречия возразила:
— Это мы еще посмотрим!
— Блажен, кто верует…
Неизвестно, что бы ответила на это Дуня: помешало приближение знакомого Узора, истекающего сдерживаемой болью и сильным недовольством. Минута, и открывшаяся без предваряющего стука дверь пропустила к ним дворянку Гурееву и пару крупных псов — при виде коих дремавший на ковре ирбис тут же перетек в сидячее положение, и заинтересованно дернул кончиком длинного пушистого хвоста. Как только резная створка закрылась, девушка с яркими зелеными глазами тут же захромала; а стоило ей подойти чуть ближе, как стала заметна и распухшая от недавнего удара губа — вместе с легкой краснотой на левой же скуле. Сквозь холодно-сдержанный облик красивой брюнетки разом проступила усталость: столь сильная, что она невольно покачнулась из-за пружинисто подскочившего и потершегося о ее ногу кошака — и поспешила осесть на один из стульев. Облегченно вздохнув, она едва заметно улыбнулась наставнику и подруге, одновременно с этим снимая щит с разума и начиная фонить во все стороны эмоцией легкой вины и… Да, чуточку жалобной просьбой — полечить болезненные последствия недавно закончившегося урока ножевого боя.
— Иди сюда, Аглаша.
Воткнув свою изящную перьевую ручку в чернильницу-непроливайку из письменого набора брата, Евдокия приподнялась… И плюхнулась обратно, услышав его напоминание:
— Прежде заверши урок.
Улыбнувшись, Аглая осторожно захромала к наставнику, с легкой гримассой присев на широкий (и приятно мягкий!) подлокотник его малого трона.
— Сегодня кто тебя гонял, Ерема?
— Нет, Рогушка…
Понимающе хмыкнув, Дмитрий не без намека погладил собственную шею возле яремной вены, затем прижал ладонь к этому же месту у брюнеточки, накрыв не меньше дюжины продолговатых царапин от учебного клинка.
— Хорошо учит.
От сестры тут же донеслась сложная эмоция, в которой легкое возмущение сплелось с отзвуками давней боли от таких же занятий, а сочувствие к подруге соседствовало с легкой неприязнью к их общим учителям-мучителям. Впрочем, вслух Евдокия не проронила ни единого
