Попова Александровна - Пастырь добрый
На ноги он поднялся не с первой попытки, пытаясь возвратиться в полное сознание поскорее, понимая, что сейчас не способен противопоставить ничего и никому, что в эту минуту, или сколько там на самом деле минуло времени, беззащитен, открыт и фактически недееспособен.
Бруно обнаружился в паре шагов от костра сидящим на земле, прижав ладони к ушам; связанный чародей, очнувшийся, но столь же невменяемый, тупо хлопал глазами, глядя в небо над собою и запоздало жмурясь, когда в лицо ударял мелкий, снова похожий на снег, град. От могилы Фридриха Крюгера, шипя и растворяясь во влажном воздухе, поднимался темный дым, стелясь по земле, широко прожженной ударом небесного огня.
Размышления Курт оставил на потом — о благоволении ли свыше, столь неуклонно ожидаемом подопечным, либо же вполне должных последствиях учиненного им действа, о том, сколько уже пребывает в сознании арестованный и что успел увидеть и услышать; дошагав, пошатываясь, до выпавшего из пальцев арбалета, подобрал его и, неверно держа под прицелом едва шевелящееся тело сослуживца, осторожно приблизился, остановившись в шаге и всматриваясь в лицо.
— Убери, — тихо, не открывая глаз, проронил Ланц. — Не приведи Господь — выстрелишь ненароком.
Арбалет Курт отбросил в сторону, не глядя, куда, ноги снова подогнулись, отказываясь держать; у кровавой лужи, смешавшейся с грязью, он опустился обессилено, лишь сейчас перестав сдерживать дрожь в руках и голосе. Колени погрузились в бурую кашу, но отодвинуться Курт себя заставить не смог.
— Дитрих… — выдавил он с усилием, понимая, что подобрать нужные слова попросту невозможно, немыслимо; тот открыл глаза, глядя мимо младшего рассеянно, и попытался разлепить в улыбке посеревшие губы:
— Ну-ну, только без соплей, Гессе. Дело еще не кончено, не вздумай расклеиться.
— Это дождь, — возразил Курт чуть слышно, и тот хрипнул с усмешкой, снова опустив веки:
— Ну, конечно… Не напрягай мозги — объясняться тебе не придется; я знаю, что случилось — все помню, все видел… — болезненная усмешка слетела с губ, точно сметенная ветром пылинка, и Ланц передернулся, стиснув крепче пальцы, зажимающие рану. — Как глупо… — проронил он тоскливо. — Не в драке, не в перестрелке… В собственной постели от старости было бы не так глупо.
— Если б у меня был иной выход…
— Ты все сделал верно, Гессе, — оборвал сослуживец строго. — Я все помню — до слова. Словно б заперли меня в комнате в моем собственном доме, а кто-то другой стоит у порога и говорит вместо меня… я все вижу, только сделать не могу — ничего. Потому что оказался слишком слаб, чтобы отстоять себя самого. Смерти глупее и не выдумаешь. Позорно и бессмысленно…
— Вам не стоило бы говорить. Рану надо… что-нибудь надо сделать…
Голос подопечного дергался и срывался, словно это он умирал, истекая кровью — голос был едва слышным, хотя стоял тот теперь прямо за спиною; Ланц покривился, вновь открыв глаза.
— Хоффмайер, ты лекарь, что ли? Слышал, что было сказано? Мне минуты остались — на печень жгута не наложишь… Посему — не отнимай мое время, я еще должен успеть наговорить превыспренней зауми навроде последнего желания… Слышишь меня, Гессе? Пока еще язык шевелится…
— Да? — уточнил Курт сдавленно, и тот уже серьезно попросил:
— Марте не вздумай сказать, как все было. Не простит — мне не простит. Простит все, кроме слабости… Соври, что в перестрелке. И еще кое-что. Повторяю снова: ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе — за что я сейчас подыхаю?.. И — последнее: ты хороший следователь; понял меня? я знаю, что за дурные мысли тебя временами посещают, посему — не помышляй даже уйти с дознавательской службы, Гессе. Считай, что это моя последняя воля, и если хоть что-то святое у тебя еще осталось, не вздумай ослушаться. Понял, что я сказал?
— Да, — кивнул Курт, отведя взгляд от пропитавшихся темной кровью ладоней; Ланц сжал пальцы, сорвавшись ими со скользкого металлического штыря, засевшего по самую пятку в теле, и тяжело выдохнул:
— Все. Что сумел придумать умного напоследок — все сказал; довольно. Не могу больше. Не хочу. Четверть часа, минуту — все равно; не хочу. Устал.
Мгновение Курт продолжал сидеть неподвижно, стиснув кулаки и сжав зубы, не имея сил заставить себя шевельнуться или выговорить еще хоть слово; наконец, с напряжением, словно воздух вдруг стал застарелым вязким маслом, протянул руку, ухватившись за стальную стрелку глубоко в ране, и потянул на себя. Бруно качнулся вперед, упав рядом коленом в ту же жидкую побагровевшую землю и перехватив за руку; он дернул плечом, высвободившись.
— Но нельзя же так, — вяло воспротивился подопечный, — даже не попытаться… Вот так просто дать истечь кровью…
— Это мое право, Хоффмайер, — болезненно прошипел Ланц. — Не дай Бог окажешься на моем месте — решать будешь за себя сам… Тяни.
Курт промедлил еще миг, собираясь с духом, и рывком дернул болт вверх, выхватив из тела с громким, омерзительным чавканьем, от которого подопечный покривился, а Ланц зашипел, зажмурившись и схватившись за раскрывшуюся рану ладонью, сжав на ней негнущиеся пальцы.
— Странная тварь человек, — с кривой ухмылкой выговорил он чуть слышно, не открывая глаз, и медленно убрал окровавленную руку. — Сам полезет в петлю — и все равно уцепится за веревку…
Широкий тягучий ручеек цвета старого вина плеснул дважды, толчками вырываясь из пробитого тела, и утих, неторопливо источаясь сам по себе, уже когда гонящее кровь сердце встало.
Курт оставался недвижимым еще минуту, глядя мимо серого лица в землю, залитую темной вязкой массой, в которой нехотя таял слипшийся град; Бруно сидел чуть в стороне, опустив голову на упершиеся в колени руки и закрыв глаза, но на подопечного он не смотрел, лишь отметив с равнодушным удивлением, что впервые в его едва слышном надтреснутом шепоте слышит «misericors Deus», а не упоминание Его прямой противоположности. Лишь на долю секунды пришло в голову, что именно ему самому по должности полагается сказать нечто подобное, однако читать поминальную молитву над этим телом — последнее, на что сейчас осталось желания и сил; и того, и другого надо было во что бы то ни стало набрать на продолжение этого сумасшедшего дня, ибо, как верно сказал Ланц, дело еще не окончено…
О том, что так и продолжает сжимать в пальцах окровавленный стальной болт, Курт вспомнил внезапно и первое желание — отбросить его прочь — преодолел с трудом, лишь стиснув кулак сильнее, и глубоко, до боли в груди, вдохнул, переводя дыхание. Упершись в ползущую под ладонью землю, он встал, отыскав взглядом брошенный арбалет, прошагал к нему и поднял, тщательно отерев от налипших на ложе и приклад комьев земли вряд ли намного более чистым рукавом, до скрипа сжав зубы, когда на освобожденной от грязи поверхности остался темный красный след. Оружие он разряжал медленно, неспешно, словно новичок на занятии по стрельбе, аккуратно складывая стрелки в чехол одну к одной, и ненадолго осталась в голове мысль о том, что теперь уже нельзя будет сказать, какая из них именно та самая, что была выпущена всего несколько минут назад.
Подопечный вскинул голову, глядя непонимающе и настороженно, когда он, возвратившись к неподвижному телу, опустился на корточки и все так же аккуратно и медленно стал расстегивать воротник куртки Ланца.
— Что ты творишь? — спросил помощник тихо; Курт отозвался не сразу, снова протолкнув в горло глубокий вдох и медленно выдохнув, по-прежнему не глядя на него.
— То, что должен ad imperatum[129] на такой случай, — ответил он, наконец, удивившись тому, что голос прозвучал ровно и спокойно. — Дело не окончено; помнишь?.. Работаю. Вот что я делаю.
Стальную цепочку со Знаком, сняв, он задержал в ладони, глядя на чеканную поверхность; только сейчас вдруг пришло в голову, что за год совместной службы ни разу не было повода поинтересоваться личным номером Дитриха Ланца — как и Керна или Райзе.
— Четыреста четыре… — вместо него вслух прочел Бруно. — Даже вообразить страшно, когда он его получил. Столько лет службы — и вот так…
— Вот — как? — уточнил Курт напряженно, и тот вздохнул:
— Не жди от меня осуждения. Я бы — не смог, не отрицаю. Но понимаю, что иного выхода и впрямь не было. И тем не менее — все это… неправильно. Так инквизитор гибнуть не должен.
— Инквизитор вообще не должен гибнуть, — отозвался он зло, снимая с еще не успевшего похолодеть пальца обручальное кольцо, едва сползающее сквозь густеющую кровь. — Гибнуть — их привилегия. И я как законопослушный человек привилегии чту.
Помощник промолчал, искоса обернувшись на связанного чародея, следящего за ними с хорошо скрытой опаской; Курт повторил его взгляд и неприятно улыбнулся:
