Артур Кестлер - Призрак грядущего
Ф. Энгельс Лондон, 6 марта 1895 г.»
Федя удовлетворенно вздохнул. Вот это то, что надо, — ни тебе баров, ни экзотических рыбешек, ни сентиментальных бистро, ни взбалмошных американских наследниц. Твердость, перспектива, правда. Он перевернул страничку и приступил к тексту самого Маркса:
«После июльской революции 1848 года либеральный банкир мсье Лаффитт, триумфально водворивший своего крестного отца, герцога Орлеанского, в городской ратуше, небрежно бросил: „Теперь будут править банкиры“. Лаффитт выдал секрет буржуазной революции…»
До его слуха долетел длинный звонок в дверь, и Федя внезапно понял, что слышит его уже давно. Он выругался, недоумевая, кто бы это мог быть, и пошел открывать. Когда он обнаружил за дверью Хайди, лучезарно улыбающуюся ему и одновременно прикусившую губу, первым его побуждением было захлопнуть дверь перед самым ее носом и снова засесть за книгу. Однако это было бы некультурно, поэтому он, посторонившись, чтобы впустить ее, сказал как можно вежливее:
— Ага, вернулась…
— Я уж думала, что ты никогда не откроешь, но, зная, что ты дома, решила дождаться, — сказала Хайди, следуя за ним по пятам в гостиную.
— Откуда тебе было знать? Я мог пойти поужинать.
— Я встретила на лестнице племянницу отца Милле, — беззаботно объяснила Хайди.
Федя бросил на нее подозрительный взгляд, опасаясь сцены ревности. В свое время ему закатила подобную сцену одна темпераментная комсомолка, и все закончилось тем, что она разбила о стену самое его драгоценное достояние — стеклянное пресс-папье с картинкой, изображавшей расстрел коммунаров на кладбище Пер-Лашез. Это воспоминание заставило его занять позицию перед радиоприемником с хромированными ручками, дабы защитить излюбленную вещицу от возможных вспышек гнева вновь прибывшей. Но по виду Хайди нельзя было сказать, что вспышка неизбежна; ее лицо было бледным, почти белым, и она все время кусала губу и смотрела на него странным, задумчивым взглядом, словно видела впервые в жизни и пыталась понять, что он за человек. Оба остались стоять, и это действовало Феде на нервы, потому что она была чуть выше его ростом; когда они шли рядом по улице, это не имело значения, но от стояния с ней лицом к лицу ему сделалось не по себе. Ему не осталось ничего другого, кроме как предложить ей сесть, рискуя спровоцировать тем самым бесполезный и тоскливый разговор, чреватый упреками, а то и слезами. Но он в любом случае был готов дать ей ясно понять, что с их связью покончено и возврата к прошлому быть не может.
Однако Хайди отказалась от предложенного стула, медленно, как во сне, покачав головой, и все так же сонно спросила:
— Не помню этого халата — он новый?
Сама того не желая, она задела его за живое, потому что в своем теперешнем состоянии, переполненный угрызениями совести, Федя рассматривал приобретение шелкового халата как очередное свидетельство губительного влияния Капуи. Неужели она явилась, чтобы еще больше растравить ему душу и порадоваться его слабости? Если так, то она просчиталась, потому что при первой же неподобающей реплике он без всяких церемоний выставит ее вон.
— Старый порвался, — сухо ответил он. — Ты пришла посмотреть, какой на мне халат — или кто меня навещает?
Хайди уставилась на него непонимающим, бессмысленным взглядом, — как слепая, подумалось Феде, чувствовавшему себя под этим взглядом не слишком уютно; потом, когда смысл его слов проник через окутывающий ее туман, она внезапно зарделась.
— Нет, нет, — забормотала она, — мне это как-то все равно.
— Тогда зачем ты вернулась? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение.
Хайди снова посмотрела на него отсутствующим взглядом.
— Затем, чтобы… — начала она и неловким движением трясущихся пальцев расстегнула сумочку. Несмотря на отчаянные попытки взять себя в руки, ей не удавалось вымолвить ни слова из заготовленной фразы и извлечь наружу пистолет. Вместо этого, решив выиграть время, она вынула пудру, чего Федя, собственно, и ожидал. Она знала об этом, как и о том, что ее мания каждые пять минут заниматься своим лицом выводила его из себя. Она снова увидела себя как бы его глазами, в которых отражались, как в зеркале, не только все ее движения, но и мысли. Однако у нее не было сил вести себя иначе, чем он ожидал от нее; кроме того, у нее тряслись коленки, а пол под подошвами туфелек казался таким зыбким, словно Федина квартира вознеслась на семидесятый этаж небоскреба. Ей пришлось опуститься в кресло; сделав это, она с облегчением почувствовала под собой твердую опору и принялась пудрить носик, улыбаясь ему поверх крохотного зеркальца.
— Затем, что… — услыхала она собственный голос, — мне захотелось выпить…
Не говоря ни слова, Федя развернулся на каблуках, взял бутылку со стаканом и налил ей на самое донышко.
— Еще, — сказала Хайди. — Раньше ты не был таким скупым.
— Если ты выпьешь, то снова закатишь сцену, — сказал Федя. — Через десять минут мне надо идти.
— Еще капельку, — заупрямилась Хайди.
Он бросил на нее холодный взгляд, в котором сквозило вежливое осуждение, и добавил еще несколько капель. Хайди жадно осушила рюмку. Она совершила ошибку, ограничившись в баре всего двумя мартини. В итоге она безнадежно увязла в сумятице зеркал, халатов, пудрениц и трясущихся коленок. Ей никак не удавалось продекламировать заготовленную фразу, тем более вытащить пистолет — увязнув не только руками и ногами, но и мыслями в болоте банальности, она безумно боялась абсурдности отрепетированных слов и жестов. Где взять сил, чтобы вновь воспарить в царство вдохновения, где абсурд кажется разумным и логичным? В ее сознании неожиданно пронеслась строка из стихов: «Онемел соловушка, ангела не жди».
— Если тебе нехорошо, я отвезу тебя домой на такси, — предложил Федя.
В его голове зародилось ужасное подозрение: а вдруг она беременна и явилась сообщить ему об этом? Догадка отразилась на его лице настолько отчетливо, что, не подумав, стоит ли это делать, Хайди выпалила:
— Что, если я действительно беременна?
Она увидела, как сузились его глаза, и не только тон его голоса, но и все его крепкое, жилистое тело обрело твердость и подтянутость, как у полицейского на дороге, который, остановив водителя за безобидное превышение скорости, обнаруживает, что тот катит на угнанной машине.
— Если так, то мне нет до этого дела, — четко выговорил он.
— Нет дела? Неужели?
Она больше и не пыталась думать: разговор развивался по собственной логике.
— Нет. Откуда мне знать, сколько у тебя мужчин?
— О, — сказала Хайди, — действительно, откуда?
Он заметил, что она улыбается и что оскорбление ничуть ее не задело. Она распахнула сумочку, положила туда пудреницу и прикоснулась пальцами к пистолету. Прикосновение было твердым и дружеским, но что-то у нее внутри приказало: «Сейчас». Она положила руку на пистолет и увидела, что Федя впился в ее сумочку глазами, цвет которых начал меняться. «Сейчас» было подобно физической силе, подействовавшей на мускулы ее пальцев, и в то же мгновение ее посетило забавное ощущение, словно центр ее сознания покинул телесную оболочку и наблюдает теперь за ней с почтительного расстояния. Это он, сторонний наблюдатель, почувствовал под пальцами твердый металл, это ему в запястье врезалась застежка сумочки. Однако в его власти было овладеть ситуацией и передать ей немой приказ: «Нет, не сейчас. Не в гневе». Приказ был странным, потому что она чувствовала себя несокрушимо спокойной. Оставалось предположить, что какие-то черты ее внешности все-таки указывают на нервозность. В ее ушах раздался Федин голос, прозвучавший как бесплотное эхо, преодолевшее огромное пространство:
— Пожалуйста, только без глупостей.
Он медленно шагнул к ней, как водолаз, передвигающийся по морскому дну, но вынужден был остановиться, увидев направленный на него пистолет. Если не считать изменившегося цвета его глаз, на его лице насупленного мальчишки не отразилось ни беспокойства, ни каких-нибудь других чувств. Он снова возобновил движение, и та, отрешенная часть сознания Хайди с любопытством отметила, что его приближение наполняет ее тело физическим отвращением. Она медленно и едва заметно покачала головой, однако хватило и этого, чтобы он замер на месте. Тот же эффект, как от приподнятого пальца в баре. Это почему-то показалось ей забавным, но она не успела понять, почему именно, так как Федин голос оборвал ее мысли:
— Почему ты хочешь это сделать?
Голос был вполне обыкновенным, только каким-то далеким и приглушенным, словно ее уши были заткнуты ватой. Столь же нереально прозвучал и ее собственный голос:
— Ты сам знаешь.
Ее рассудок не принимал никакого участия в этой беседе водолазов, еле отдирающих ноги от морского дна, несмотря на то, что вода делала их во много раз легче. Рассудок оставался на поверхности моря и с трудом различал водолазов сквозь толщу воды, вслушиваясь в искаженные голоса.
