Демократия по чёрному (СИ) - Птица Алексей

Копьё пугало своей смертельной простотой, и бурым цветом запёкшейся крови, на шкурках высохших змей, с оскаленными и тонкими, как иглы, зубами. Жезл, он же скипетр, возбуждал в людях нехорошее чувство беззащитности, перед возможной опасностью, исходящей от него. Один даже не выдержал, и спросил: — Она что? Живая? — имея в виду голову змеи, на жезле.

Вдоволь насмотревшись друг на друга, я отправил их размещаться. Бедлам построил за две недели целый город из хижин, на территории полигона, чтобы не смешивать всех в кучу, а именно, чёрных с белыми.

Убедившись в том, что их ждали, и, найдя свою хижину, оставив там вещи, Ашинов снова прискакал ко мне, засыпая меня вопросами.

— А как я тут жил? А что делал? А почему у меня в хижине пусто, и где мой гарем? Почему я только князь, а не царь, или король, ведь у меня территория, как бы не больше, чем у Бельгии?

Много было от него вопросов, очень много. Дальше, он с гордостью стал показывать мне подарки, которые привёз с собою. Их было много, но все бестолковые, в основном. Винтовок, смех, было всего, двести штук, и одна мортира.

Ох уж эти авантюры, и турки, собиратели старья. Мортира стреляла ядрами. ЯДРАМИ, ёрш твою медь. Стрелять было можно хоть чугунными, хоть каменными. Вот только ядер привезти, Ашинов не озаботился, отчего-то! Как так, братан? — озадачил я его вопросом.

— Дружище, ты не прав! Мне чем получается, из мортиры-то стрелять, говном своим? А, ну да, вы же ещё есть! Ну, тогда и вашим, будем пулять, белым, так сказать. Или, оно у вас не белое, а такое же, как и у нас? Несомненно, это достойный выход из тупика, в который мы попали!

Атаман молчал, насупившись.

— Зато, я тебе десять пудов чёрного пороха привёз, — нашёлся он.

— Ну, спасибо Николай Иваныч, уважил ты Ивана Чёрного, — расплылся я в притворной улыбке. Отчего моя, израненная, голова, стала ещё корявей и страшнее.

— А ты, гляжу, ранен был? — перевёл разговор атаман.

— А то ж! Пуля… бандитская, — без всякого сарказма ответил я.

— Возле станции, бывшей ебипетцкой… Ладо. Знаешь… такую?

— Да, да, знатно тебя приложило, пулей-то!

— И не говори. Два месяца в горячке провалялся. На том свете побывал. Свет в конце тоннеля наблюдал. Тебе… не советую туда.

— Свят, свят, — перекрестился Ашинов, — не тороплюсь я в этот тоннель. Я обожду пока, очередь пропущу. Я не гордый, пускай торопятся на тот свет другие, кому жизнь не дорога, а я, пока, и на этом поживу, — и он три раза перекрестился, подняв глаза вверх.

— А что же мы стоим на пороге, — спохватился я, и пропустил гостя в свою хижину. Там на видном месте стояла грубо намалеванная икона, подаренная мне отцом Мефодием. К сожалению, коптская церковь была бедна. И даже мыши, оттуда давно сбежали, перейдя кормиться в другие храмы, более богатых на подношения, религий.

— Ах, ты ж, — увидев чужое творчество на библейскую тему, спохватился Ашинов, и кинулся вон.

Минут через двадцать, когда я готовил глиняный кальян к курению. (недавно совсем вспомнил, и пленный арабо-негр помог с его производством), в хижину, опять вбежал Никола Аш, как я его, про себя, окрестил.

— Вот, подарок тебе привёз! — и он развернул ткань, в которую была завёрнута икона. Икона была красивая, изображавшая деву Марию, склонившую голову к младенцу, протягивавшему к ней свои ручки.

Взяв икону, я повесил её в угол, вместо грубой подделки, висевшей здесь ранее.

— А я новое имя принял себе при крещении. Нарекли меня Иоанном! Теперь я не Иван Чёрный, а Иоанн Тёмный!

— Да ты шо?! Поздравляю, с таким именем, знаковое оно для нас… русских. А у меня, как раз, в отряде и священники есть, святой Синод расщедрился, — проинформировал меня он.

— Ну ты, атаман, даёшь, я же копт, хоть и православный. Православный копт, а не православный русский.

— Ничего, они тебе помогут, а там, глядишь, и сами перейдут в коптскую схиму. Этими станут, как их там, запамятовал. А, во… — монофизитами.

— Ну, и где же они?

— Да заболели оба. Еле дышат. На носилках притащили их, вот ты и не увидел. Отец Пантелеймон, большой такой, кагористый, и отец Клементий, маленький дрыщ, похожий на прыщ, — и он оглушительно расхохотался.

— Какой, — переспросил я, — кагористый?

— Ну да! Кагор дюже любит. А у нас все спиртное уже давно закончилось. Он обычно, в воду добавит спирта, или вина, перекрестит, и выпьет одним махом. А тут всё закончилось, он, по привычке, взял, да и выпил воду с ручья. Думал, как в России, всё чисто и без паразитов, вот и слёг с дизентерией. Похудел бедняга!

— А со вторым-то, что?

— Со вторым не лучше. Видно, попадья не о том молилась богу-то. А, может, как раз, и том. Отец Клементий, большой любитель женского пола. Здесь, правда, все страшные, но видно, невмоготу уже ему было, поститься. Вот он, то одну уговорит, то другую. Все бусы с обоза потаскал… паразит, на подарки…

— А потом заболел, стыдной болезнью. Сначала на одну думали, а потом, фельдшер отставной у меня в отряде есть, Самусеев. Вот он, осмотрел его, и обнаружил проказу. Ужас! Придётся здесь его оставить, догнивать.

— Эх, грехи наши тяжкие. На тебе Боже, шо нам не гоже. Отправили со мной самых «лучших», и мучайся теперь с ними, — посетовал он притворно.

Но, мне прекрасно было видно, что ему глубоко наплевать, как на этого святого отца, так и на других. Да, и на меня, тоже. Ну да, кто я для него. Забавный чёрный человечек, экзотика! Русский, я только для себя. Для них, непонятный чернокожий вождь, неизвестно почему, говорящий по-русски, и более ничего. Ну, может, пригодится чем, а может, нет.

На сегодня мы с ним расстались. Ашинов ушёл к своим людям, которые устало размещались, в наспех построенных для них хижинах, и я остался один. Сезон дождей закончился, на улице тепло, отдыхайте! А лечить, я вас завтра буду.

По словам Ашинова, в начале пути у него в отряде было восемьсот восемьдесят восемь человек, а сейчас, осталось семьсот семьдесят девять. Сто девять человек погибло в пути, от болезней, укусов ядовитых змей и насекомых, пуль, и стрел туземцев.

Но больных было ещё много, никак не меньше двухсот человек. Всё же, для белого человека, здесь не было никаких условий. Непривычные болезни, жаркий и влажный климат, болотистая местность, дикие животные, и множество ядовитых видов пресмыкающихся и насекомых, убивали их, в отличие от негритянского населения, выработавшего иммунитет ко всему этому. И давно уже привыкшего к определённым правилам жизни.

Глава 4 Американские страсти

Луиш, вместе с Марией, благополучно добрались до Нью-Йорка. Если не считать одного досадного происшествия, чуть не стоившего им жизни. Видимо, его заметили возле разных ювелирных салонов, где он распродавал золотые украшения, и выследили.

Ночью в его купе постучали. В одних подштанниках, и ночной рубашке, но, с револьвером в руке, он открыл дверь, и еле успел увернуться от удара рукояткой пистолета по голове.

Удар пришёлся в плечо. Сон как рукой сняло. Завязалась потасовка. Нападавших было двое. Схватившись в рукопашную с одним, он не мог ничего сделать с другим, катаясь в обнимку по полу вагона. Гудел паровоз, громко стучали колёса, поезд несся сквозь ночь, пожирая километры путей. На их возню, никто не соизволил выйти. Подельник грабителя, никак не мог выбрать момент, чтобы ударить его ножом.

Положение спасла просто Мария, выскочив из купе, в чём мать родила, она шокировала своим обнажённым телом грабителя, а потом, коротко замахнувшись, ударила его кривым ножом, который неизвестно где прятала.

Вскрикнув от боли и ужаса, грабитель осел, схватившись за проткнутый африканским ножом живот. Почувствовав поддержку, Луиш удвоил усилия, наконец, справившись с первым грабителем. Держа за руки, он ударил его лбом в лицо, разбив тому нос. Захлёбываясь кровью, из разбитого носа, грабитель завыл дурным голосом.

Прибежал проводник, на крик выскочили пассажиры из других купе, и помогли скрутить обоих раненых грабителей. Мария, не обращая внимания на свою наготу, пинала первого грабителя ногой, тряся своими полушариями, чем изрядно нервировала проводника, а также, повергла в шок всех, вышедших на шум из соседних купе, людей. И не успокаивалась до тех пор, пока не услышала гневный окрик Луиша, указывавшего ей глазами на толпу джентльменов, с интересом разглядывавших её фигуру. Развернувшись, она юркнула, испуганной птицей, обратно в купе, и спряталась под одеялом, сверкая из-под него злыми и чёрными, как ночь, глазами.