Клещенко Елена - Наследники Фауста
Он говорил, а сам уже протягивал мне зеркало. То самое зеркало, знакомое по «Рогам и Кресту». То, в котором видели себя сперва Мария с жемчугом на челе, а потом юный Генрих… «И вы гляделись в это зеркало?! Но, простите меня, фройлейн, - с какой целью вы отважились на подобное?»
– Чем таким обладает мое отражение, чего нет у меня?
– Верный вопрос! По правде говоря, я не даю тебе ничего такого, чего бы ты уже не имела.
И тогда я взяла в руки очки и поднесла их к глазам.
– Благодарю вас, Дядюшка. Того, что я имею, с меня довольно.
В тот же миг его не стало. Исчез, как исчезает лопнувший пузырь или вспышка пламени. Оставалось только гадать, был ли этот разговор или он пригрезился мне наяву, как бывает во время однообразной работы.
А ночью, в темноте, я проснулась и обмерла от ужаса. Что я сказала ему, дура?! «Того, что я имею, с меня довольно» - не сбудется ли теперь по моему слову? Что если ад или небеса услышали меня, и Кристоф никогда не вернется?…
Ни лучика света не проникало сквозь ставни, я была как в гробу под землей. Янка далеко, отец мертв, и у меня впереди долгие, долгие годы смерти. И я то плакала и скрипела зубами, словно Фауст в аду, то замирала и прислушивалась к безмятежному дыханию сына.
Глава 14.
– …А Вагнер что же теперь?
– А Вагнер - он, паренек, уплыл в Индийские Земли. За золотом.
– Не уплыл, а улетел.
– Эй, ему не подливай больше! Как это - улетел, ты, пьянь?
– Бабу свою поучи пить! Улетел обыкновенно, на спине у своего черта. А черту - ему через море перелететь и обратно вернуться, что тебе во двор сходить.
– Не, Клаус, черту проще…
– Но ты мне вот что скажи. Демон - он ведь бесплотный дух, верно я говорю? Ну так как же на нем можно летать?
– А он перекидывается в животное. То бишь в птицу. В орла или в этого… в грифона, или…
– В петуха, - подсказал я.
– А что ты ухмыляешься?! И в петуха! В большого, во такого…
По возвращении в Виттенберг я сперва осторожничал, пока не убедился, что меня не узнают даже иные из моих пациентов. Этому самому Клаусу я как-то вправил грыжу. С одной стороны, это сулило безопасность, а с другой - я боялся думать о том, как предстану пред твои очи. Лицо, обожженное солнцем, не высветлила и неделя немецких дождей, морщин прибавилось. Ты брала себе в мужья человека на пороге старости, но что ты скажешь старику? Жалости в твоих глазах я боялся паче омерзения, завидев виттенбергские колокольни, готов был придержать коня, - и совершенно напрасно.
В городе и предместьях говорили примерно следующее. Чернокнижника Фауста, как это известно и малому ребенку, растерзал его дьявол, вышедший из повиновения, - предал ужасной смерти, вырвав несчастному грешнику внутренности из тела и глаза из орбит, а голову забросил в помойную яму. (Подробности расправы отличались у разных повествователей, и все же я мог видеть, как из раствора болтовни кристаллизуется народное мнение, сестра самой истины). Свой дом, несметные богатства, колдовские книги и все прочие приспособления, необходимые нигроманту, покойник завещал некоему Кристофу Вагнеру, бывшему своему ученику.
О помянутом Вагнере толковали различно. Из ученых людей (которые также иногда заходят в трактиры, даже и в Виттенберге) одни говорили, что бедняга с самой ранней юности был простоват и глуповат, звезд с неба не хватал и, будучи поглощен научными штудиями, а впоследствии медицинской практикой, один во всем городе не понимал толком, чем занят его учитель; когда же стряслась ужасная кончина последнего, был так ошарашен, что слег в лихорадке, а потом бежал неизвестно куда. Другие уверяли, что Вагнер все понимал как нельзя лучше, с самой ранней юности был безбожником и сукиным сыном и усердным учеником Фауста не в одних медицине и химии, да только колдовство ему не давалось и наследство пошло не впрок, отчего он и сгинул. Народное мнение за Вагнера заступалось: вовсе не был он бездарным учеником, но во многом даже превзошел наставника, и отнюдь не бежал, но, подобно Фаусту, отправился странствовать. Глядишь, послужит князьям и королям, преумножит богатства, оставленные учителем. В подкрепление этой версии приводили неопровержимый факт: Вагнера многие видели с обезьяной на плече, и эта обезьяна есть не кто иной как злой дух, принявший облик животного. Всем известно, что Фауст обращал своего прислужника в черного пса, так обезьяна - она даже удобнее: и за пазуху спрятать можно, и за течными суками не бегает…
После кончины Фауста и исчезновения Вагнера в Сером Доме осталась женщина или даже две женщины. Тут опять начинался бред. В Сером Доме жила Елена Греческая, чей дух вызвал и облек плотью покойный чернокнижник, желая предаться разврату с самой прекрасной женщиной, какая рождалась на свет, и Елена эта была беременна от Фауста. Новому Гомеру возражали: красавица Елена, точно, в доме жила и говорила по-гречески, но беременна не была, потому что дух забеременеть от смертного не может. Ребенка ждала супруга Вагнера, который, однако, ее злодейски бросил на произвол судьбы. Все не так, возражали третьи, Вагнер женат не был, да и не могут чернокнижники жениться, спроси кого хочешь, а женщина, жившая в Сером Доме и, точно, называвшая себя госпожой Вагнер, на самом деле его золовка…
Но как бы то ни было, волхование в Сером Доме продолжалось, и досточтимый господин Хауф возжелал это прекратить. Он вошел в этот дом полный благого рвения, а вынесли оттуда хладный труп. Ведьмы, обитавшие в доме, кем бы они ни были, напустили на него демонов, а сами скрылись.
«Скрылись» - вот самое радостное во всей истории. И я не мог не думать: если правдой оказалось это, может, правда и все остальное, что мне приснилось? Но тогда что значили слова доминуса, что «он к этому руку приложил»? Не иначе, в Сером Доме отыскалось нечто такое, что дорогого Хельмута на месте хватил удар? Мария, ведь не могла же ты, в самом деле… Или могла? Или я плохо знаю мою любимую? Ну что ж, тогда ты сделала лишь то, что хотел и чего не сумел сделать я.
На дорожке за оградой росла высокая, нетоптанная трава, и былинки пробивались в щели между плитами на террасе. Дверь была открыта, из прихожей тянуло чем-то сладковатым. Мне показалось, мертвечиной - вероятно, от дурных предчувствий. Но на дверном косяке, прямо по полированному дереву, были вырезаны пять латинских слов, одно под другим: «Не тревожься, навести меня. Магнус».
Подпись я понял сразу: дурацкое прозвище, которое носят соименники Альберта Великого во всем христианском мире, не миновало и Альберто Тоцци. Глуп я был, что сразу не пошел к нему. Я затворил дверь и спустился в сад.
Минна, дочка Альберто, унаследовала от отца только черные глаза и форму пальцев, а личико и тонкие светлые волосы были самые немецкие. Меня она хорошо знала, не как врача - болела редко, а как папиного друга. Тем неприятней было, когда эта девочка, игравшая на заднем дворе, взглянула в мою сторону и опрометью побежала в дом. Можешь больше не обманываться, Вагнер, путешествие не пошло тебе на пользу.
Но едва я ступил на порог, все стало на свои места: Альберто сбежал мне навстречу (Клара поспешила убраться с его пути, как пешеход от мчащейся кареты), схватил меня вместе с моим мешком в охапку и принялся поздравлять с благополучным прибытием, с рождением сына, с избавлением от всех опасностей, бранить за то, что не сказался ему, Альберто, - все это, по обыкновению, подряд и весьма экспрессивно. Клара меж тем полушепотом выговаривала дочери за дикость и неучтивость.
Альберто сразу сказал, что я переночую у него и ни одна душа об этом не узнает, завтра же мне придется покинуть город. Клара отослала всех слуг и сама собрала на стол. Увидев перед собой свиной окорок и стакан вина с родины Альберто - отказываться было бы кощунством, даже такому записному трезвеннику, как я! кто не пил этого вина, не поймет, - я впервые подумал, что, кажется, мое странствие подошло к концу. Я был в доме друзей - не в трактире, не на корабле, не в придорожной харчевне среди чужих подозрительных морд; я прихлебывал лучшее в мире вино и слушал достоверный рассказ о Марии. Жива, здорова, похоронила тетушку, благополучно родила, простила меня, любит, ждет - в пяти, нет, в четырех днях пути, всего-то! Альберто и Клара смотрели на мою блаженную рожу и лукаво переглядывались. Клара, пациентка. Альберто, лучший друг. Минна, крестница - Клара отправила ее вышивать, читать, умываться, молиться на ночь и спать, словом - вон отсюда, но я-то знал, чей глаз смотрит в щелку…
– Крестный! Мама, я только спрошу! А вы там видели дикарей? Ну, в Новом Свете… которые себя украшают золотом…
Альберто откинулся в кресле, хохоча; порозовевшая Клара снова было приказала дочери идти вон, но я заступился за деву и позвал ее.
– Видел, Минна. Ел с ними рядом, говорил с ними. Знаю некоторые слова на их языке.
– Скажите что-нибудь!
Я сказал.
– Что это?
– Песенка. А вот, гляди, - я порылся в мешке, - это животное, которое там водится. Называется черепаха. А это - как бы кошка, только она на самом деле очень большая, - ягуар. Возьми, это для тебя.
